Ольга Ермолаева
Шрифт:
— Иди вперед, не оглядывайся и не затворяй ворота.
Ольга торопливо пошла вперед. На полпути она все-таки оглянулась. Добрушин неясной фигурой маячил во мгле. Ольга подошла к дому. Поспешно скользнула в темный, наглухо крытый двор и, притворив ворота, встала в ожидании.
Минуты через две ворота осторожно скрипнули, вошел Добрушин. Ольга поспешно задвинула ворота деревянным засовом.
— Идите в комнату,— сказала она вполголоса.
— Подожди...— удерживая ее за рукав шубы, сказал он.— Молчи...
Ольга замерла на месте. Во дворе было темно и тихо. Ольга
Еще минута напряженного молчаливого ожидания. Где-то взвизгнула калитка и захлопнулась. В соседнем дворе залаяла собака, но сейчас же смолкла.
— Идем...
Они прошли в избу.
— Раздевайтесь,— обрадованно сказала Ольга.
— Прежде завешай окна.
Ольга завесила окна, зажгла керосиновую лампу. Добрушин разделся.
— Ну, здравствуй, моя родная.
Он взял ее за руки и, ласково улыбаясь, смотрел на нее.
— Что, смешон я без бороды?.. — спросил он.
— Нет, — смущенно проговорила Ольга, вглядываясь в его бритое, покрасневшее от холода, лицо. Без бороды он казался совсем молодым.
— Как ты все-таки подстать мне попала вдруг,— улыбаясь, говорил Добрушин.— Да и погода-то на мое счастье выдалась. Снежище-то какой валит... Ты умой-ка меня, Оля. Собственно, я сам умоюсь, только покажи мне, где это можно сделать...
Ольга захлопотала: налила в рукомойник воды, достала из сундука чистое полотенце. Добрушин, расстегнув ворот коричневой блузы, подошел к умывальнику.
Ольга вышла на улицу и наглухо закрыла ставни окон. Вернувшись, она сказала, стряхивая с шали снег:
— А снег-то еще будто больше пошел.
— Никого не видно там? Никто не вертится?
— Никого не видела.
— Ну, значит, все в порядке. Ты давай-ка, Оля, самоварчик сверетень. Я тебе за чаем все расскажу. А рассказать есть о чем. Как все-таки хорошо, что я тебя встретил-то, а? Значит, ты здесь живешь?.. Хорошая хатка, уютная... Только вот жизнь-то у нас неуютная опять подошла... Ну, ничего, все будет как надо. Даром ничего не дается.
Добрушин говорил спокойно, в его тоне была даже слышна шутливость, будто ничего особенного не произошло.
Пили чай. Ольга тревожно прислушивалась к каждому звуку, долетавшему с улицы. Иной раз чудилось, что у окна кто-то стоит, подкрался и слушает. Самовар пофыркивал, булькал, мешал ясно различать звуки. Она прикрыла трубу тушилкой, в комнате стало тише.
— А за мной какой-то увязался, все время сегодня по пятам ходил. Только, должно быть, неопытный. В такой снежной каше зоркий глаз нужен. Я перебрался незаметно на другую сторону улицы, а он, должно быть, потерял меня, побежал, нету. Потом гляжу впереди меня очутился. Пошел, шатается, пьяного изображает. Будто я не вижу. Идиот... Я уже второй день здесь околачиваюсь. Должно быть, контрразведка пронюхала... Я у тебя переночую, Оля... Я ведь на птичьем положении. Ничего? Где у тебя семья?
— Свекор на работе, он скоро придет. А муж у меня ушел с красными...
— Как фамилия его? Я знаю его?.. А свекор у тебя как настроен?
Ольга сказала.
— Сазонов Николай? — задумчиво повторил Добрушин,— помню... Ничего парень будто, только какой-то замкнутый... Так вот что, Оля, давай-ка лучше будем говорить без «вы», просто «ты». Как-то сердечней, проще... Верно ведь?..
— Верно-, Павел Лукояныч. Но я не привыкла.
— Ничего, привыкнешь. Тебя, наверно, удивляет, почему я отстал от своих?..— Добрушин с улыбкой поглядел на Ольгу.
— Да... Немного...
— Ты слыхала про партию большевиков?..
— Слыхала...
— Вот. Меня партия здесь оставила, в тылу у белых. Для чего — я потом тебе скажу.
— Я понимаю для чего.
— Понимаешь?.. Тем лучше, что понимаешь. Ну, рассказывай, как ты живешь. Как живет твоя мама?
Ольга рассказала о себе, о матери, вспомнила, как они ходили к управителю рудника за пособием.
— Вас в ту пору уже не было...
— Опять «вас»?
— Ну, я так, Павел Лукояныч,— ну... ну тебя уже не было,— краснея, с усилием проговорила Ольга.— Я ходила тогда на рудник, чтобы увидеть...
— Вас...— смеясь закончил Добрушин.
— Тебя...— с улыбкой, но уже смелее сказала Ольга.
— Я тогда ожидал, что так и будет, но сделать ничего не мог. Я был уже в Туруханске... в ссылке...
— Тяжело было, Павел Лукояныч?..
Добрушин отодвинул пустой стакан и, закурив, стал рассказывать о жизни в ссылке и своей работе. Он говорил о самых простых вещах, но говорил так, что вся горькая правда жизни, о которой Ольга знала и прежде, освещалась по-новому. Она смотрела на твердое, мужественное лицо Добрушина. Оно было полно решимости. Тот Добрушин, с широкой бородой, которого она знала прежде, будто был совсем другой человек — добрый, заботливый, но далекий.
— Вот что, Оля,— сказал Добрушин,— ты завтра мне сделаешь кое-что. Пойдешь на базар и увидишь там слепого с гармошкой...— Добрушин на клочке бумаги написал записку.— Вот, отдашь ее. Потом я тебе расскажу, как это сделать...
В ставень стукнули три раза. Добрушин быстро поднялся со стула.
— Кто? — тихо спросил он, сдвинув брови.
— Это тятенька. Я по стуку знаю. Не беспокойся, Павел Лукояныч. Это он. Я сейчас.
Ольга накинула шаль и вышла.
Добрушин достал маузер из внутреннего кармана куртки и прошел в спальню. В сенях послышались шаги и надсадный кашель. Стафей Ермилыч и в комнату вошел с этим кашлем. Ольга принялась стаскивать с него пальто.
— Тятенька, ты подходил к дому, никого там не видал у окон? — спросила она.
— А кого тебе надо? Никого нет. В такую погоду собаку не выгонишь... Да ты того, золотко мое, я ведь сам разденусь, только вымочишься об меня. У, снежище, как из прорвы!.. У нас будто есть кто? — спросил он, разглядывая куртку Добрушина.
— А вот угадай-ка?
— Ты все загадки мне задаешь... Скажи, так я сразу отгадаю.
Стафей Ермилыч разделся и долго плескался под умывальником, рассказывая, как сегодня работал. Потом достал с полки гребень, стал расчесывать голову, бороду.