Олива Денаро

Ардоне Виола

– Наверное, ты права, Олива, – сказала она. – Но то, как живут люди, иногда можно изменить даже с помощью грамматики.

– И что это значит, синьорина учительница? – расстроилась я, потому что, как мне показалось, ничего не поняла.

– Что только от нас зависит, может ли существовать женщина в единственном числе. И от тебя лично – тоже, – и она погладила меня по щеке. На ощупь пальцы были нежными, как кожица персика. Выйдя из школы, каждая из нас направилась в свою сторону: я, как обычно, бегом, она – прокладывая себе путь через паутину мужских взглядов.

В

конце года к нам в класс зашёл директор, объявивший, что синьорина Розария перешла в другую школу, а её место вскоре займёт новый учитель. И пошли молоть злые языки, вечно знающие всё и ничего: что, дескать, был у неё любовник, и даже не один; что состояла она в интимной связи с юношей много её младше; что забеременела и тайно избавилась от ребёнка; что спуталась именно с директором, по каковой причине и вынуждена была покинуть Марторану. Директор, впрочем, своё место сохранил.

Глядишь, она и в этот сарай захаживала, и сидела в самом первом ряду, рядышком с Лилианой, разглагольствуя у всех на виду и время от времени встряхивая надушенными кудрями. И ни капельки не стыдилась.

– А о женщине, которая работает, что скажете? – спросил в какой-то момент Кало. Он говорил не на диалекте, а по-итальянски, старательно проговаривая каждый слог – совсем как Клаудио Вилла, когда поёт «Mamma son tanto felice»^[8]. Как и после других вопросов, поначалу никто высказываться не стал. Слышен был только тихий, будто дуновение ветра, шепоток: это собравшиеся почти беззвучно отпускали комментарии. Какой-то парень хихикал, толкая локтем соседа, немногие присутствующие женщины глядели в пол, даже Лилиана, оторвав ручку с бумаги, замерла в ожидании. Потом кто-то решил пошутить, просто чтобы рассмешить остальных.

– Женщина, Кало? И кем же может работать женщина? – начал плотный коротышка, со спины напоминающий галантерейщика, дона Чиччо.

– В берсальеры^[9] податься? – предположил верзила в углу, подмигнув соседу.

– Не знаю, – пожал плечами Антонино Кало, не меняя тона. – А вы-то что думаете? Может, есть и более подходящее занятие?

Все молчали, словно впервые осознали то, о чём никогда раньше всерьёз не задумывались.

– Прислугой в чужом доме, – бросил молодой мужчина в синей куртке.

– Точно! Шить, другим женщинам причёски делать, по дому всякое... – закивал другой, сидевший напротив.

– Значит, вы считаете, что женщины могут работать только дома? – переспросил Антонино Кало, не давая понять, что думает сам. Он снова предоставил собравшимся возможность высказаться, но теперь, когда у них зародились сомнения, смешки стихли.

– Есть профессии, которые женщинам не подходят. Ответственные, вроде судьи или адвоката. Можете себе представить адвоката в юбке? – снова спросил тот, что был похож на дона Чиччо.

– Да скорее мир кверху дном перевернётся, – поддакнул его сосед.

– А почему, спрашивается, – вмешалась Лилиана, – нельзя изменить закон, чтобы женщины тоже могли занимать должности в судебной системе?

– Тут не в законе дело, – ответил кудрявый брюнет с цветком жасмина за ухом, которого я раньше не встречала, – а в самой женской природе, которая отлична от мужской. Женщина переменчива, капризна, по нескольку дней в месяц рассеянна. И вдруг именно в эти дни ей придётся выносить приговор? Что она тогда сделает? Отправит на каторгу праведника вместо грешника?

– Но ведь учительницей женщина работать может, – возразила Лилиана. – А раз она может работать учительницей, что тоже очень ответственно, то и с другими профессиями справится.

– Учительницей? Это как та рыжая, которая с каждым встречным-поперечным дружбу водила? – подмигнул кудрявый и, достав из кармана апельсин, принялся подбрасывать и ловить его. Мужчины вокруг рассмеялись, а я почувствовал, что щеки горят, будто меня по ним отхлестали.

– Вот же бесстыдница была! – буркнула женщина рядом со мной.

– Да Вы же просто завидуете! – не сдержавшись, прошипела я сквозь зубы.

– Кому это я завидую? – взвизгнула она.

– Кому-кому... Только и умеете, что языком кружева плести да напраслину возводить на тех, кого даже и не видали! – мой голос дрожал от гнева.

– С каких это пор у нас всяким соплячкам слово дают?

– А с тех же самых, что и старым кошёлкам!

Все обернулись, уставившись на меня. Лилиана что-то зашептала на ухо Кало, который только теперь заметил моё укрытие.

– Пожалуйста, Олива, говори, мы тебя слушаем.

– Да нечего мне сказать... – смущённо пробормотала я.

Но тут Лилиана махнула мне рукой через весь зал: давай, мол.

– Синьорина Розария, учительница... – начала я и запнулась.

– Она была твоей учительницей? – спросил Кало, сделав пару шагов в мою сторону. Я нерешительно кивнула. – Стало быть, ты её хорошо знала?

– Она вела у нас четыре года. Потом ей пришлось... уехать, – я оглядела мужчин, чтобы выяснить, кто из них по-прежнему готов был высмеять каждое слово, кто нет. Антонино Кало не торопил, ждал, пока я продолжу сама. – Синьорина Розария была прекрасным педагогом, а никакой не бесстыдницей. Мы с ней выучили таблицу умножения, спряжение глаголов, синтаксический разбор, и про древних римлян, и столицы провинций...

Все молчали. Кало так и стоял лицом ко мне, ожидая, что я продолжу.

– А ещё она говорила, что женщина и мужчина равны. Что женщины должны пользоваться теми же правами и свободами...

– Вот ведь бесстыдница! – расхохотался тот, кудрявый, снова сунув апельсин в карман. Теперь, когда он на меня уставился, я его узнала: это был сын кондитера. В детстве я как-то зашла в их лавку, а он, бывший чуть старше, улыбнулся мне из-за прилавка, потом воткнул кончик ножа в рикотту, смешанную с сахаром, и дал попробовать. Сладкая масса растаяла у меня на языке, и я почувствовала тепло в животе. С тех пор мы больше не виделись, а из сладостей я больше всего полюбила миндальное печенье.