Оливия Киттеридж
Шрифт:
Начинается отлив. У берега вода спокойная, металлического цвета, хотя подальше, за скалой Лонгуэй-Рок, она уже волнуется, даже видны пара-другая барашков. В бухте буйки вершей для омаров слегка покачиваются, и чайки кружат над причалами близ марины. Небо все еще голубое, но на северо-востоке горизонт обрамлен растущей грядой облаков, а на Алмазном острове гнутся верхушки сосен.
Оливии все-таки не удается покинуть этот дом. Ее машина на въездной аллее заблокирована другими машинами — ей пришлось бы просить всех подряд, вызвать суету, а ей этого вовсе не хочется. Так что она отыскивает себе симпатичное уединенное местечко, деревянный стул прямо под верандой, поближе к углу, где можно посидеть и посмотреть, как облака медленно затягивают небо над заливом.
Мимо
— Нынче вечером, попозже, прилив точно высокий будет.
— Ага, — отвечает ему кто-то другой… Донни Мэдден.
— Марлен зимой будет одиноко тут, на отшибе, — через некоторое время говорит Мэтт Грирсон.
Упаси бог, думает Оливия, сидя на своем стуле под верандой. Беги, Марлен, беги со всех ног. Большое трепло этот Мэтт Грирсон.
— Думаю, она справится, — отвечает, помолчав, Донни. — Другие же справляются.
Через несколько минут их башмаки громыхают обратно в дом. Оливии слышно, как захлопывается дверь. Другие справляются, думает она. Это правда. Но она глубоко вздыхает, и ей приходится поменять положение на деревянном стуле, потому что это в то же время и неправда. Она рисует себе Генри, менее чем год тому назад отмеряющего, сколько чего ему нужно для плинтусов в их новой комнате: он опустился на четвереньки, передвигаясь по полу с сантиметром, и называл ей цифры, а она их записывала. Потом он встал на ноги, Генри, такой высокий: «Ну хорошо, Олли. Давай-ка выводи упряжку собак, помчимся в город». Поездка в машине. О чем они тогда разговаривали? Ох, как ей хочется вспомнить, но вспомнить она не может. В городе, на парковке у магазина «Купи и сэкономь», из-за того что после магазина стройматериалов им понадобилось купить молоко и сок, она сказала, что посидит в машине. И так закончилась их жизнь. Генри вылез из машины и упал. И больше не встал, больше никогда не прошел по галечной дорожке к их дому, больше никогда не произнес разумного слова, лишь иногда его огромные зеленовато-голубые глаза смотрели на нее с больничной кровати.
А потом он ослеп; теперь он больше никогда не сможет ее увидеть. «Да и не на что тут смотреть, — сказала она ему, когда пришла с ним посидеть. — Немножко похудела, мы с тобой ведь больше не едим на ночь крекеры с сыром. Но думаю, я выгляжу ужасно». Он сказал бы: «Да нет, Олли! На мой взгляд, ты чудесно выглядишь». Но он ничего не говорит. Бывают дни, когда, сидя в своем инвалидном кресле, он даже головы не повернет. Она ездит туда каждый день и сидит с ним. Вы святая, говорит ей Молли Коллинз. Господи, как можно быть такой глупой? Перепуганная старуха — вот что она такое: все, что она теперь знает, — это что когда солнце заходит за горизонт, время ложиться спать. Другие справляются. Она не так уж уверена. Тут-то отлив все еще продолжается, думает она.
Эдди-младший все еще на берегу, продолжает запускать по воде камешки. Его двоюродные ушли, там, внизу, на камнях, один только Эдди-младший. Бросает и бросает плоские камешки. Оливии приятно, что он так искусно это делает, камешки подпрыгивают — прыг-прыг, прыг-прыг, — несмотря на то что вода уже не спокойна. Оливии нравится, как Эдди сразу же наклоняется, сразу находит плоский камешек и запускает его по воде.
Но тут возникает Керри. Откуда же она взялась? Должно быть, она спустилась к берегу с другой стороны дома, потому что вот же она, здесь, без туфель, в одних чулках, на каменистом берегу, качаясь бредет по обросшим ракушками камням, зовет Эдди. Она что-то говорит ему, и это ему не нравится. Оливия может разглядеть это даже отсюда, со своего места. Он не перестает швырять камни, однако в конце концов оборачивается к Керри и что-то говорит, а Керри протягивает к нему руки, вроде как умоляя его о чем-то, но Эдди-младший только отрицательно
Оливия долго сидит на стуле под верандой. Она смотрит вдаль, поверх вод залива, и где-то на краю сознания слышит, что люди рассаживаются по машинам, уезжают, но она думает о Марлен Монроу, юной девочке, такой застенчивой, о том, как она шла домой со своим любимым Эдом Банни. Какой, должно быть, счастливой чувствовала себя эта девочка, стоя на перекрестке Кроссбау-Корнерз, а птички пели, и Эд Банни, вероятно, говорил: «Вот ведь штука какая, мне совсем прощаться неохота!» Они жили вот тут, в этом самом доме, в первые годы их семейной жизни вместе с матерью Эда, пока эта старая женщина не умерла. Если бы жена Кристофера осталась с ним, она никогда не допустила бы, чтобы Оливия жила вместе с ними — хотя бы пять минут. А теперь Кристофер так изменился, что мог бы сам не разрешить ей с ним жить, — случись так, что Генри умрет, а она попадет в беду. Кристофер мог бы запихнуть ее на чердак, только ведь он как-то упомянул, что в его калифорнийском доме нет чердака. Привязать ее к флагштоку? Но у него и флагштока нет. «Это так пахнет фашизмом» — вот что он сказал в тот последний раз, когда приезжал сюда: они ехали мимо дома Буллоков, где перед фасадом установлен флаг. Кто теперь вообще говорит о таких вещах вслух?
Спотыкающиеся шаги на веранде, прямо над Оливией, и заплетающаяся речь: «Мне очень жаль, Марлен, прости, пожалуйста. Правда, ты должна мне поверить». А затем тихий, успокаивающий голос самой Марлен, убеждающей Керри, что время лечь, проспаться и забыть, потом — шлепающие шаги вниз по ступенькам веранды и тишина.
Вернувшись в дом, Оливия кладет в рот шоколадное пирожное и выходит из гостиной поискать туалет. Выйдя из туалета, она наталкивается на женщину с длинными поседевшими волосами как раз в тот момент, когда та заталкивает сигаретный окурок в горшок с зеленым растением, стоящий на столике в коридоре.
— Кто вы такая? — спрашивает ее Оливия, и женщина мерит ее пристальным взглядом.
— А вы кто такая? — отвечает она, и Оливия молча проходит мимо.
Это — женщина, купившая дом Кристофера, с внутренним содроганием вдруг понимает Оливия, женщина, которой не хватает приличия с уважением отнестись к бедному растению в цветочном горшке, не говоря уже об уважении ко всему, ради чего они с Генри трудились: к прекрасному дому их сына, где, как они надеялись, будут расти их внуки.
— А куда Марлен подевалась? — спрашивает Оливия у Молли Коллинз, которая, по-прежнему не снимая фартука Марлен, деловито ходит по гостиной, собирает тарелки и скомканные бумажные салфетки.
Молли смотрит через плечо на Оливию и отвечает неуверенным тоном:
— Ох, я и представить не могу.
Отвечает ей Эдди-младший:
— Керри напилась, и мама пошла уложить ее в постель.
Он произносит это, бросив мрачный взгляд в спину Сюзи Брэдфорд, и Оливия чувствует, что ей все больше нравится этот юноша. Он не учился у нее в школе: она бросила преподавание, чтобы заняться собственной семьей. Кристофер — далеко в Калифорнии. Генри тоже не здесь, а в Хэшеме, в инвалидном доме. Их нет, нет. Ушли — каждый в свой ад.
— Спасибо, — говорит она Эдди-младшему, которому, судя по взгляду его совсем еще юных глаз, кажется, кое-что про ад известно.
Погода испортилась, это уже не прелестный апрельский день. Северо-западный ветер, задувающий прямо в бок дома семейства Банни, принес с собою тучи, и теперь над заливом нависает серое, будто ноябрьское, небо, а о темные скалы безостановочно бьются волны, закручивая в водоворотах водоросли, вышвыривая их наверх и с размаху оставляя их пряди на тех скалах, что повыше. Внизу, у окончания мыса, скалистый берег выглядит почти по-зимнему голым, лишь тощие ели и сосны демонстрируют свою темно-зеленую хвою, ведь еще слишком рано ожидать, чтобы показалась зеленая листва, даже на форзиции у самого дома видны только почки.