Оливия Киттеридж

Страут Элизабет

— О, разумеется! Конечно часто.

Луиза снова подняла голову, пристально вгляделась в Оливию, и теперь Оливия разглядела, что Луиза все же сделала макияж. Вокруг глаз были нанесены тени, соответствующие цвету ее платья.

— Так зачем же вы пришли ко мне, Оливия?

— Я же сказала. Потому что вы так мило прислали мне ту записку.

— Но я вас разочаровала, правда?

— Вовсе нет.

— Ни за что бы не подумала, что вы способны на ложь, Оливия.

Оливия наклонилась за сумкой.

— Я собираюсь уходить. Но я благодарна вам за то, что вы послали мне записку.

— Ох, — произнесла Луиза, тихо посмеиваясь, — вы же явились сюда за хорошей дозой злорадства, но это не сработало! —

И она пропела: — Со-о-жа-а-а-ле-е-ю!

Оливия услышала, как у нее над головой скрипнули половицы. Она стояла, держа в руках сумку, оглядывалась, ища свое пальто.

— Роджер встал. — Луиза по-прежнему улыбалась. — Ваше пальто — в шкафу, справа, сразу, как входите. И так случилось, что мне известно, Кристофер приезжал только один раз. Вруша, вруша, Оливия! В огне по уши, Оливия!

Оливия вышла из комнаты так быстро, как только могла. Перебросила пальто через плечо и на миг обернулась. Луиза сидела в кресле, выпрямив худую спину, высоко подняв голову с таким странно красивым лицом, но она больше не улыбалась. Она громко сказала, обращаясь к Оливии:

— Она была сука, понимаете? Потаскуха.

— Кто?

Луиза пристально смотрела на нее, молча, с каменным, скульптурной красоты лицом. Оливия содрогнулась.

— Она была… — продолжала Луиза, — О, она была… нечто! Вам-то я могу это сказать, Оливия Киттеридж. Она его дразнила, она была динамистка! Мне наплевать на то, что там писали в газетах, как она животных любила и детей, и всякое такое. Она была воплощенное зло, живой монстр, явившийся в наш мир, чтобы свести с ума нежного, неиспорченного мальчика.

— Ну ладно, ладно, — проговорила Оливия, поспешно натягивая пальто.

— Она получила по заслугам, понимаете? Она заслужила это.

Оливия обернулась и увидела на лестнице позади себя Роджера Ларкина. Он выглядел стариком; на нем был широкий свитер и домашние туфли. Оливия сказала:

— Мне жаль, что я ее так разволновала. Простите меня.

Он лишь устало приподнял руку, показывая этим жестом, что ей не стоит беспокоиться: жизнь привела их к этому рубежу и он примирился с тем, что приходится жить в аду. Во всяком случае, Оливия подумала, что увидела именно это, когда так поспешно натягивала пальто. Роджер Ларкин открыл ей дверь и слегка наклонил голову, прощаясь. Когда дверь за нею закрывалась, Оливия расслышала — она была уверена в этом — короткое звяканье разбитой вдребезги чашки и резкое, как плевок, слово «Блядь!».

Над рекой висела светящаяся дымка, так что трудно было увидеть под нею воду. Даже дорожку чуть дальше впереди не удавалось разглядеть, и Оливия то и дело пугалась из-за неожиданного появления людей, спешивших мимо нее. Сегодня она явилась сюда позже обычного, и на тропе оказалось гораздо больше народу. Рядом с асфальтовой дорожкой видны были островки опавших сосновых игл и бахрома высокой травы, темнела кора кустарниковых дубов и гранитная скамья, на которую можно было бы присесть отдохнуть. Навстречу Оливии, возникнув из светящегося тумана, выбежал молодой человек. Он катил перед собой треугольную прогулочную коляску на высоких колесах, с ручками как у велосипеда. Оливия успела заметить в ней спящего ребенка. Каких только приспособлений не навыдумывали эти молодые, много о себе понимающие родители эпохи быстрого роста рождаемости! Когда Кристоферу было столько, сколько этому младенцу, она оставляла его спать в детской кроватке и шла повидать Бетти Симмз — та жила чуть ниже по дороге и у нее было пятеро малышей; они бродили по всему дому и ползали по всей Бетти, и липли к ней, словно улитки. Порой, когда Оливия возвращалась, Кристофер уже не спал и хныкал, но пес — Спарки — знал, что должен следить за малышом.

Оливия шла быстро.

Было жарко не по сезону, и туманная дымка казалась теплой и липкой. Оливия чувствовала, как из-под глаз по щекам у нее течет пот — будто слезы. Визит в дом Ларкинов остался в ней темным, нечистым вливанием, которое теперь распространялось по всему телу, заполняя его грязью. Только рассказав об этом кому-то, она сможет выплеснуть из себя эту грязь, смыв ее, словно водой из шланга. Но звонить Банни было слишком рано, и то, что у нее нет теперь Генри — Генри, способного ходить и разговаривать, — которому она могла бы все рассказать, вызвало у Оливии новый прилив горя, такой сильный, будто она только что, только этим утром, снова потеряла его, отнятого у нее болезнью. Она очень четко представляла себе, что сказал бы Генри. С его всегдашним добрым удивлением. «Нет слов, — сказал бы он тихо, — Нет слов».

«Левей!» — громко закричал кто-то, и мимо нее промчался велосипед, так близко, что она почувствовала, как ее руку обдало порывом ветра. «Господи, дама!» — произнес инопланетянин в шлеме, проносясь мимо, и Оливию волной накрыло смущение.

«Вам следует держаться правой стороны дорожки», — раздался голос у нее за спиной — это произнесла молодая женщина на роликовых коньках. Ее тон не был сердитым, однако добрым он тоже не был.

Оливия повернула назад и направилась к своей машине.

В инвалидном доме Генри еще спал. Лежа щекой на подушке, он выглядел почти так же, как выглядел всегда, потому что глаза его были закрыты, и это унесло слепоту прочь: бессмысленное, улыбающееся лицо исчезло. Спящий, с едва заметно нахмуренными бровями, словно отражающими его всегдашнее внутреннее беспокойство, он стал совсем привычным.

Мэри Блекуэлл нигде не было видно, но ее помощница — младшая медсестра — сообщила Оливии, что Генри «плохо провел ночь».

— Что вы этим хотите сказать? — резко спросила Оливия.

— Он был возбужден. Мы дали ему таблетки часа в четыре утра. Так что он, вероятно, еще какое-то время поспит.

Оливия подтянула поближе кресло и сидела, держа руку Генри под защитным барьером кровати. Его рука была по-прежнему красива: крупная, идеальных пропорций. И конечно, все те годы, что он был фармацевтом и отсчитывал людям нужные им таблетки, они, глядя, как он это делает, не могли не доверять таким рукам.

А теперь эта красивая рука стала рукой полумертвого человека. Он страшился этого, как все этого страшатся. Почему это должно было стать его судьбой, а не судьбой (например) Луизы Ларкин — кто мог бы объяснить? Доктор предположил, что Генри, возможно, следовало сидеть на липиторе или на каком-нибудь другом понижающем уровень холестерина препарате, раз у него холестерин был слегка выше нормы. Однако Генри из тех фармацевтов, кто редко принимает таблетки. А отношение Оливии к этому доктору было очень простым: доктор мог катиться ко всем чертям! Теперь она подождет, пока Генри проснется, чтобы ему не пришлось удивляться — где же она? Когда она попыталась с помощью младшей медсестры его умыть и одеть, он был тяжелый, шатался и все время снова засыпал. Помощница сказала: «Может, нам надо дать ему отдохнуть еще какое-то время».

Оливия шепнула Генри: «Я вернусь сегодня попозже».

Она позвонила Банни, но там никто не ответил. Тогда она позвонила Кристоферу: при такой разнице во времени он должен как раз собираться на работу.

— С ним все в порядке? — тотчас же спросил Кристофер.

— Он плохо провел ночь. Я снова поеду туда чуть позже. Но, Крис, я сегодня утром виделась с Луизой Ларкин.

Он не прореагировал, ни слова не произнес за все то время, что она рассказывала об этом. Оливии самой слышалась напряженность в собственном голосе, какое-то отчаяние, стремление оправдаться.