Оливия Киттеридж
Шрифт:
На следующее утро, еще до рассвета, Оливия медленно проезжала мимо дома Ларкинов. Там, под нижним краем штор, виднелась тусклая полоска света.
— Кристофер, — сказала Оливия в следующую субботу, взяв трубку на кухне, — Луиза Ларкин прислала мне открытку о твоем отце.
В ответ она услышала молчание.
— Ты меня слышишь?
— Да-да, — ответил Кристофер.
— Ты слышал то, что я сказала про Луизу?
— Ага.
— Ты не думаешь, что это интересно?
— На самом деле — нет.
Боль, словно раскрывающаяся сосновая шишка, расцветала у нее за грудиной.
— Я даже понять не могу, как она об этом узнала. Запертая в
— Не знаю, — сказал Кристофер.
— Ну, тогда ладно, — проговорила Оливия. — Мне пора в библиотеку. До свидания.
Она сидела у кухонного стола, наклонившись вперед, прижав ладонь к толстому животу. Мысль о том, что она может в любой момент — стоит только захотеть — покончить с собой, пришла ей в голову. Это случилось уже далеко не в первый раз, что она об этом подумала, однако раньше она всегда задумывалась над тем, какую оставить записку. Сейчас она решила, что не станет оставлять записку. Даже такую: «Кристофер, что я такого сделала, чтобы ты так относился ко мне?»
Оливия оглядела кухню с некоторой осторожностью. Были такие женщины — вдовы, — которые терпеть не могли покидать свой домашний очаг, умирали вскоре после того, как кто-то перевозил их в дома, где им помогали справляться с жизнью. Но она не знала, как долго сможет прожить здесь одна. Она ждала возможности убедиться, что каким-то образом сумеет забрать Генри домой. Она ждала, что Кристофер вернется на Восточное побережье. Встав, чтобы отыскать ключи от машины — так как ей понадобилось тотчас же убраться отсюда, — она вдруг вспомнила, несколько отстраненно, как очень давно, еще молодой женщиной, она ощутила безотрадность домашней повседневности и закричала, а Кристофер в испуге втянул голову в плечи: «Я не желаю быть рабыней, черт побери! Я это ненавижу!» А может, она кричала вовсе не это. Оливия позвала собаку и вышла из дому.
Исхудавшая совершенно как палка и своими движениями напоминающая древнюю старуху, Луиза провела Оливию в затемненную гостиную. Она включила лампу, и Оливия была поражена красотой ее лица.
— Я не собиралась так пристально вас разглядывать, — извинилась Оливия: ей пришлось сказать это, так как она понимала, что не скоро сможет отвести взгляд от этого лица, — но вы прелестно выглядите.
— Неужели? — Луиза издала какой-то звук, похожий на тихий смешок.
— Ваше лицо…
— Ах, это…
Казалось, что все прежние старания Луизы выглядеть красивой, ее крашеные золотистые волосы, густорозовая помада на губах, быстрая, нетерпеливая речь и тщательный выбор одежды, бусы, браслеты и хорошенькие туфельки (Оливия это помнила) — все это на самом деле лишь прикрывало настоящую Луизу, которая теперь, обнаженная горем и изолированностью и, возможно, по горло напичканная успокоительными, выбралась из-под покровов — во всей своей хрупкости и с лицом изумительной красоты. Редко можно встретить по-настоящему красивых старых женщин, подумала Оливия. Обычно видишь лишь остатки былой красоты, если эти женщины были когда-то красивы, но редко можно увидеть то, что предстало перед ней сейчас: карие глаза, сиявшие какой-то нездешностью, глубоко сидящие на исхудалом лице такой изящной лепки, что сделала бы честь скульптуре, кожа туго натянута на высоких скулах, губы по-прежнему полные, седые волосы, зачесанные набок, стянуты тонкой коричневой лентой.
— Я приготовила чай, будете? — спросила Луиза.
— Нет, спасибо.
— Ну ладно.
Луиза грациозно опустилась в стоящее рядом кресло. На ней было длинное, прямое, похожее на свитер темно-зеленое платье. «Кашемир», — догадалась Оливия.
Ларкины были в городе единственными
Оливия незаметно оглядела комнату. На обоях в одном месте виднелись водяные подтеки, панели на стенах выцвели. Она была чистой, эта комната, но ни малейшего усилия не делалось, чтобы привести ее в надлежащий вид. Оливия не была здесь целую вечность — по-видимому, когда-то давно присутствовала на рождественском чаепитии. Вон в том углу стояла рождественская елка, а по всему дому — горящие свечи и столы с едой, и Луиза, приветствующая гостей: Луиза всегда любила показать товар лицом.
— Вас не беспокоит то, что приходится все время оставаться в этом доме? — спросила Оливия.
— Меня беспокоит, что вообще приходится оставаться — не важно где, — ответила Луиза. — Надо сказать, необходимость паковать вещи, переезжать — ну, это всегда казалось мне как-то слишком.
— Пожалуй, я вас могу понять.
— Роджер живет наверху, — сказала Луиза, — а я живу здесь, внизу.
— А-а. — Оливия обнаружила, что с трудом воспринимает то, что ей говорят.
— В жизни надо как-то договариваться. Приноравливаться.
Оливия кивнула. Ее-то больше всего беспокоила мысль о том, как Генри купил ей те цветы. И как она просто стояла там… Она сохранила цветы, засушила их, все голубые ромашки стали теперь коричневыми, согнулись.
— Кристофер вам помогает? — спросила Луиза. — Он всегда был таким чутким мальчиком, правда? — Костлявой рукой Луиза разгладила кашемир, укрывавший колено. — Но ведь и Генри был очень милым человеком, так что вам в этом повезло.
Оливия не ответила. Из-под задернутой шторы в комнату пробивалась тонкая полоска белого света — наступило утро. Она уже шла бы вдоль реки, совершая свою обычную прогулку, если бы не заехала сюда.
— Видите ли, Роджер — человек вовсе не милый, в этом вся разница.
Оливия снова взглянула на Луизу:
— Мне он всегда казался вполне приятным человеком.
По правде говоря, Оливия не очень многое помнила о Роджере Ларкине: он выглядел как типичный банкир, каким и был на самом деле, и его костюмы сидели на нем как влитые — если, конечно, вас заботили такие вещи. Оливию такие вещи не заботили.
— Он казался приятным всем на свете, — объяснила Луиза. — Таков его модус операнди. [35] — Она издала легкий смешок. — Однако в дей-стви-тель-ности, — она говорила, преувеличенно подчеркивая свои слова, — сердце его делает всего два удара в час. — Оливия сидела не двигаясь, держа на коленях свою большую черную сумку. — Холодный, холодный человек. Бррр… Но никого это не интересует, знаете ли. Ведь все винят мать. Всегда, всегда, всегда винят мать — во всем.
35
Modus operandi (лат.) — способ (образ) действий.