Оливия Киттеридж
Шрифт:
Она испытывала настоятельную потребность отвернуться: Энн закуривала новую сигарету.
Энн не ответила. Оливия слышала, как она сделала вдох, потом — выдох, в сторону Оливии снова поплыл дымок. И в ее голове неожиданно расцвело понимание: девочка паникует. Откуда ей было знать об этом — ей, ни разу за все семьдесят два года не поднесшей к губам сигарету? Но осознание этой правды переполняло Оливию. На кухне зажегся свет, и сквозь зарешеченные окна ей было видно, как Кристофер подходит к раковине.
Порой, вот как сейчас, у Оливии возникало осознание того, с каким отчаянным упорством каждый человек на свете стремится обрести желаемое. Для большинства это — чувство
Лошадь?
Кристофер не сказал ей правды, прислав и-мейл о том, что у Энн бывают приступы тошноты. Оливия прижала руку к щеке — щека горела. Ее сын — он ведь Кристофер, он ни за что не смог бы сказать: «Мам, я по тебе соскучился». Он сказал, что у его жены «приступы тошноты».
Кристофер появился в дверях, и сердце Оливии устремилось ему навстречу.
— Иди к нам, — позвала она. — Иди. Посиди с нами.
Он все стоял, свободно держа руки на бедрах. Потом поднял одну руку и стал медленно потирать затылок. Энн поднялась с табурета.
— Посиди здесь, Крис. Если они заснули, пойду приму ванну.
Крис не сел на табурет, а подтянул стул поближе к Оливии и расположился на нем развалившись, как, бывало, сидел на диване дома. Оливии хотелось сказать: «Как здорово снова видеть тебя, сынок». Но она ничего не сказала. Он тоже молчал. Они долго сидели так вместе. Она могла бы сидеть на клочке бетона где угодно, только бы он был рядом — ее сын, яркий маячок, покачивающийся на волнах в бухте ее собственного тихого ужаса.
— Итак, ты теперь домовладелец, сдающий квартиру, — сказала она, потому что ее вдруг поразила странность этой ситуации.
— Ага.
— Они тебе досаждают?
— Нет. Там живет только этот тип и его религиозный попугай.
— А как его зовут, этого парня?
— Шон О'Кейси.
У Оливии перехватило дыхание.
— Неужели? А сколько ему лет? — спросила она, резко выпрямившись на стуле, чтобы легче стало дышать.
— Дай подумать. — Кристофер вздохнул, подвинулся на стуле, изменив позу. Теперь он был такой же, как прежде, хорошо ей знакомый, — медленно говорил, медленно двигался. — Примерно моего возраста, я думаю. Чуть младше.
— Он не родственник Джима О'Кейси, а? Того, что возил нас в школу? У них был полон дом детей. Его жене пришлось уехать из города после того, как Джим тогда ночью сорвался с дороги. Помнишь? Она взяла детей и уехала жить к матери. Этот парень наверху — он не один из них?
— Понятия не имею, — ответил Кристофер.
Он сказал это совсем как Генри, так же рассеянно, как иногда отвечал ей Генри: «Понятия не имею».
— Это довольно распространенное имя, — признала Оливия. — И все-таки ты мог бы его спросить, не родственник ли он Джиму О'Кейси. [39]
39
О'Кейси — действительно
Кристофер покачал головой:
— Не хочется.
Он зевнул и потянулся, еще больше развалившись на стуле, откинув назад голову.
Она впервые увидела его на городском собрании, проходившем в гимнастическом зале полной средней школы Кросби. Они с Генри сидели на складных стульях ближе к концу зала, а этот человек стоял у мест для зрителей, недалеко от двери. Он был высокого роста, глаза сидели глубоко под крупным лбом, губы тонкие — типично ирландское лицо. Взгляд не то чтобы задумчивый, но очень серьезный, и глаза его смотрели на Оливию очень серьезно. Она вдруг почувствовала: в ней пульсирует узнавание, хотя была уверена, что никогда раньше не видела этого человека. В тот вечер они несколько раз встречались глазами.
Когда Оливия с Генри выходили из зала, кто-то их познакомил, и она услышала, что он переехал в их город из Уэст-Эннетта, где преподавал в частном училище. Ему с семьей пришлось переехать, так как им необходима была большая площадь, и теперь они живут близ города, рядом с фермой Робинсонов. Шестеро ребятишек. Католики. Он был такой высокий, этот Джим О'Кейси, и когда их знакомили, казалось, его обуревает застенчивость, сквозившая в почтительном наклоне головы, особенно когда он пожимал руку Генри, будто заранее извинялся за то, что похищает чувства его жены. Жены Генри, который и понятия не имел.
Когда в тот вечер Оливия вышла из школы на зимний воздух и шагала рядом с говорившим о чем-то Генри к их машине на дальнюю парковку, у нее было ощущение, что ее наконец-то увидели. А она даже не знала, что чувствовала себя невидимой.
На следующую осень Джим О'Кейси ушел с работы в училище и стал преподавать в той же школе, где работала Оливия и где учился Кристофер, так что каждое утро — ведь это было ему по пути — Джим отвозил их обоих в школу, а потом — обратно домой. Оливии исполнилось сорок четыре года, Джиму — пятьдесят три. Она считала себя в общем-то уже старой, но, разумеется, это было не так. Она была высокого роста, излишний вес, что обычно приходит с менопаузой, только начинал намекать о себе, и в свои сорок четыре она была высокой, статной женщиной. И вот, без малейшего звука, предвещающего опасность, ее сшибло с ног, словно на нее, когда она шла по сельской дороге, внезапно налетел сзади огромный, бесшумный грузовик.
— Если бы я тебя позвал уехать со мной, ты бы уехала? — спросил он как-то, когда они ели ланч у него в кабинете. Он произнес это тихо и спокойно.
— Да, — ответила она.
Он некоторое время молча смотрел на нее и ел яблоко: во время ланча он всегда ел только яблоко.
— Ты сегодня пошла бы домой и сказала бы об этом Генри?
— Да, — ответила она.
Было похоже, что они замышляют убийство.
— Так, наверное, хорошо, что я тебя не позвал?
— Да.
Они никогда не целовались, никогда даже не прикоснулись друг к другу, только проходили очень близко друг от друга, когда шли в его кабинет — крохотную квадратную каморку рядом с библиотекой: учительской они избегали. Но после того дня, когда он спросил ее об этом, Оливия жила с постоянным ощущением ужаса и с таким томлением в душе, которое порой становилось невыносимым. Но человек многое может вынести.