Омела и меч
Шрифт:
Она отставила блюдо и пальцы ее принялись перебирать полы одежды. Ямочка исчезла.
– Почему ты назвал меня так? – прошептала она. Он чувствовал, как дрожат ее плечи.
– Потому что это значит «дорогая». Я люблю тебя, Регана.
Ее дыхание участилось. Она сидела прямо и неподвижно, он видел, как вздымается ее грудь под тонкой тканью платья.
– Ты не должен, – наконец произнесла она. – Это запрещено… – Ее затененный взгляд метнулся к фигуре Верховного друида. – Между нами никогда не может быть любви… никогда…
– Но она есть!
У нее вырвался всхлип, и она медленно, словно бы против воли, подняла лицо.
Он поцеловал ее, не так быстро и с благодарностью, как в ту ночь, когда она спасла его из лагеря Боадицеи, а жарко и страстно. Это был крепкий поцелуй мужчины, а возвращала его женщина. Длился ли их поцелуй вечность или мгновение – для него не было измерения, кроме красоты – и боли, когда рассудок вернулся.
Его руки упали. Лицо ее было мокро от набежавших слез. Верховный друид не двигался, его взгляд по-прежнему был прикован к звездам.
– Саrа… моя Регана… Я вернусь к тебе. Жди меня здесь, я вернусь… Не знаю, когда и как, но после…
– После… – повторила она безжизненным голосом после того, как исполнишь свой долг римского солдата… после того, как мой и твой народы перебьют друг друга. Все бесполезно, Квинт. Да, я люблю тебя, но у нас нет будущего.
– Как ты можешь это говорить? – воскликнул он. – Теперь, когда мы признались во взаимной любви, когда, после поцелуя мы узнали, что принадлежим друг другу! Это все меняет.
Она покачала головой. Слезы струились по ее щекам, но она вымученно улыбнулась.
– Ты не вспомнишь ничего, что мы говорили, Квинт. И нашего поцелуя тоже, иначе бы я его не допустила.
– Не вспомню? Ты имеешь ввиду зелье? Но это невозможно?
– Конн Лир никогда не ошибается, – прошептала она. – И, однако, о, да смилуются надо мной все наши боги!.. я хочу, чтобы ты когда-нибудь вспомнил. Вспомнил хоть немного. – Ее рука потянулась к пряжке, державшей ее плащ – бронзовой фигуре, украшенной по кельтскому обычаю, спиралями и эмалью с эмблемой друидов – рубиново-красной змеей. – Быстрее, возьми ее и спрячь! – Она поспешила засунуть пряжку ему за пазуху шерстяной рубахи, ближе к сердцу, не преминув бросить взгляд на Конна Лира. – По крайней мере, она поможет твоей безопасности. А я буду молиться… молиться за тебя Лугу.
– Регана! – Он стиснул ее руки, столь ошеломленный переполнявшими его чувствами, что голос отказывался ему повиноваться. Но он и не смог бы высказать ей все, что хотел, потому что Верховный друид отвернулся от окна и подошел к ним, обойдя дубовый ствол. Квинт выпустил руку Реганы и умолк.
– Звезда Севера высоко поднялась в небе над Звездой Воина. Квинт Туллий, – сказал Конн Лир, мрачно глядя на молодых людей. Возвысив голос, он позвал: – Бран!
Странное создание неуклюже ввалилось в комнату и опустилось на колени перед Верховным друидом, издавая что-то вроде мычания. В Риме Квинт видывал больших обезьян, привозимых на галерах из Африки. Это существо очень походило на обезьяну – коротким телом, одетым в шкуры выдры, длинными могучими руками и круглой головой с шапкой жестких, ржаво-черных волос. У него был вздернутый нос, низкий покатый лоб, но глаза под этим лбом светились умом. Конн Лир, нагнувшись, вручил созданию большую сумку из оленьей кожи, и, казалось, стал давать ему какие-то указания, хотя говорил он на быстром диалекте, которого Квинт не мог разобрать, ответом же было нечеловеческое мычание и бульканье.
– Это Бран, – сказал Верховный друид, возвращаясь к Квинту. – Мой слуга. Он принадлежит к маленькому народцу запада, который жил здесь в древние-древние времена, задолго до того, как мой народ, кельты, пришел в эти края. Он проводит тебя в Глочестер.
Квинт поклонился.
– Благодарю тебя, Конн Лир. – Несмотря на ощущение сердечной пустоты, и сознание присутствия Реганы, он старался изучить странного проводника. – Разве он не говорит?
Верховный друид нахмурился.
– Он не может говорить, – потому что у него нет языка. – Он махнул рукой. Бран приблизился к Квинту и открыл рот, показав зарубцевавшийся мясистый обрубок на месте языка.
Квинт отшатнулся, а Верховный друид холодно продолжал:
– Это было необходимо, ибо прежде Бран говорил слишком много. Тем, кто знает наши тайны, не дозволено о них рассказывать.
Квинт сглотнул. Не такая ли судьба ждала его, если бы не Регана?
– А теперь уходи! – Верховный друид поднял руку и указал на дверь, но когда Квинт инстинктивно повернулся к девушке, Конн Лир встал между ними, заграждая ее от взора Квинта. – Тебе нечего сказать ей, римлянин! – угрюмо добавил он. – Иди! – его горящие синие глаза были преисполнены той же силы, как на Кентской дороге, но на сей раз Квинт подчинился не Верховному друиду, а собственному разуму. Он не смел подвергать Регану ярости ее деда.
– Vale, – произнес он дрогнувшим голосом, – прощай, – и быстро повернулся.
Но когда-нибудь, как-нибудь, я вернусь к ней, поклялся он себе, выйдя вслед за Браном из круглой каменной комнаты с живым деревом.
Квинт проснулся под орешником и, открыв глаза, увидел густой туман, сквозь который не проникали лучи новорожденного солнца. Рядом обретался, грызя куриную ногу, очень странный человек, похожий на обезьяну.
– Кто ты, во имя Гадеса? – воскликнул Квинт и потянулся за копьем. Человек отложил куриную ножку и что-то прокудахтал. Его волосатая лапа погрузилась в кожаную сумку и подцепила оттуда широкий дубовый лист, который он и преподнес Квинту. На листе было грубо нацарапано несколько латинских слов. Квинт, морщась, разобрал их:
«Это Бран, который проводит тебя в Глочестер. Верь ему».
– Бран? – спросил Квинт, мучительно хмурясь. Он был страшно удивлен.
Человек кивнул, ударил себя в грудь, дружелюбно усмехнулся и вновь вернулся к обгладыванию кости.
– Откуда ты взялся? Где мы? – Квинт с трудом подбирал кельтские слова.
Бран пожал плечами и открыл рот, показав Квинту, что у него нет языка и отвечать он не может.
Это уже было до того, как я уснул, подумал Квинт, но где я это видел? Он протер глаза и вновь воззрился на Брана, однако, где Пендок? Где костер, у которого мы сидели прошлой ночью и жарили рыбу? Где Регана? На него обрушилось чувство боли и утраты, гораздо большее, чем он мог представить. Но среди этого кошмарного смятения сохранялась уверенность, что с ней не стряслось ничего дурного. Она была вне опасности. Значит, она и Пендок ускользнули ночью, оставив ему удивительного проводника и записку? Умела ли Регана писать по-латыни? Странно, хотя это было единственное объяснение.
Тогда получается, что Регана его все-таки обманула? Выходит, она вовсе не намеревалась провести его в Стоунхендж к своему деду? Эта мысль ранила его, хотя в глубине души он полностью отказывался ее принять. Он знал, что Регана говорила правду. Однако, были и другие странности. Смутные сонные видения возникали в его памяти: яркое солнце и огромные зловещие камни, злобные голоса, комната, полная таинственных теней. И нечто утраченное. Нечто прекрасное и очень дорогое. У меня была лихорадка, вот в чем дело, подумал он. Коснулся своей щеки, но та оказалась холодной. Ну, так сейчас он здоров, что бы ни случилось раньше, и на пути в Глочестер. Вот что единственно важно. Его военная миссия. Насколько он задержался?