Омут памяти
Шрифт:
Можно себе представить, с каким остервенением были бы отвергнуты аппаратом практические предложения, скажем, о фермерстве, рыночной экономике, частной собственности, будь они внесены в 1985–1987 годах. Степень догматической веры и властной самоуверенности была столь высока, что создавала удушливую атмосферу для любого нового дела. Поворотные решения требовали мужества, но и осторожности.
Теперь все смелые, а сколько их было тогда?
На этом вопросе я и хочу закончить свои размышления относительно замыслов, свершений и неудач Перестройки, прерванной военно-партийным мятежом 1991 года.
Великий вклад внесла
Я помню первую встречу с Рейганом и Шульцем в Женеве. Американцы почти не скрывали, что не верят в крутые повороты в советской политике, более того, были уверены, что перед ними разыгрывается очередной спектакль. А Рейган вообще вел себя подчеркнуто холодно, он еще не отошел от своей формулы, что СССР — это "империя зла". Не буду рассказывать о деталях переговоров на этой и последующих встречах — они достаточно подробно описаны и в мемуарах Горбачева, и в обширной литературе, посвященной окончанию "холодной войны". Ограничусь лишь несколькими памятными событиями и случаями.
Михаил Сергеевич очень волновался перед пресс-конференцией в Женеве. Это и понятно. Первая встреча с американским президентом. Мировая печать гудела. Объективные репортажи перемежались с разными выдумками, предположениями. Фантазия лилась через край. Наша пресс-группа готовила варианты заявлений Горбачева. Однажды, уже за полночь, пошел в его резиденцию согласовать какие-то моменты. Он еще не спал, был в халате, сидел за столом и что-то писал. На следующий день, после замечаний Михаила Сергеевича по тексту, я вносил поправки, приложив бумагу к стене невзрачного коридорчика около сцены. Кажется, мелочь, но и деталь истории.
Надо отметить, что на том этапе далеко не все в нашей делегации поддерживали созидательное направление в переговорах, считали, что надо быть потверже, позубастее. Я видел, как все это начинало надоедать Горбачеву. Он ждал момента, чтобы поточнее обозначить, кто есть кто в делегации. Когда начали обсуждать конкретные вопросы двусторонних отношений, работники МИДа подняли тему об интересах "Аэрофлота". И тут Михаил Сергеевич, мягко говоря, рассердился. В жестком тоне он сказал: "Я приехал сюда представителем не "Аэрофлота", а государства".
Особенно памятной и психологически результативной была встреча в Рейкьявике. Там начал таять лед, там появились ростки взаимного доверия. Мы прибыли в Исландию на корабле, там и жили. В нашей делегации посмеивались над тем, что американцы, мистифицированные эффективностью советского шпионажа, привезли с собой какую-то металлическую кабину, в которой время от времени обсуждали свои "секреты".
В процессе переговоров Горбачев внес предложение о полном ядерном разоружении. Американцы отклонили его. Долго и нудно обсуждалась проблема СОИ, которую называли программой "звездных войн". Американцы не шли
Оба лидера уделили проблеме разоружения много сил и внимания. Договорились даже о дополнительной встрече с глазу на глаз. Она продолжалась не менее двух часов. Обе делегации ждали в коридоре. Волновались. Все понимали, что за закрытыми дверьми решается проблема общечеловеческого масштаба. Наконец Горбачев и Рейган вышли в коридор с натянутыми улыбками. Михаил Сергеевич, проходя мимо меня, шепнул: "Ничего не вышло".
На всех встречах с американскими президентами с обеих сторон присутствовали военные. Нашу сторону представлял, как правило, маршал Ахромеев. С американской — в Рейкьявике был Пол Нитце. У всех гражданских участников переговоров вызывали улыбку ситуации, когда военные подстраховывали лидеров государств. Как только переговоры по каким-то конкретным вопросам разоружения заходили в тупик, Горбачев и Рейган приглашали военных и просили их "утрясти" разногласия. Как правило, военные возвращались через 20–30 минут и с гордым видом сообщали, что необходимые формулировки найдены.
Хочу добавить, что Рейган приехал в Рейкьявик совсем другим, чем в Женеву. Был оживлен, раскован, рассказывал анекдоты, все время улыбался. Держался более независимо от своих помощников, чем прежде. К Горбачеву демонстрировал дружелюбие. Поскольку я написал, будучи еще директором ИМЭМО, книгу "От Трумэна до Рейгана", достаточно критическую, мне было особенно интересно наблюдать за этим человеком. На моих глазах он быстро менялся, эволюция была потрясающей. На каждую новую встречу в верхах приезжал новый Рейган. Видно было, что он "зажегся" идеей кардинального поворота в советско-американских отношениях.
Другое впечатление оставил у меня Джордж Буш. Меня все время угнетала мысль, может быть, и несправедливая, что он неискренен, все время темнит. Видимо, сказывалась служба в разведке. Уже после августовского путча я летал, по поручению Михаила Сергеевича, на встречу с ним. Вручил ему письмо от Президента СССР. Моя задача сводилась к тому, чтобы внушить американцу: всплеск национализма на территории СССР может привести к хаосу, к непредсказуемым и опасным последствиям. Буш просил передать Горбачеву, что США выступают за целостность (кроме Прибалтики) нашей страны и не предпримут ничего, что могло бы повредить процессу демократизации. Честно говоря, композиция разговора со стороны американца строилась таким образом, что я не поверил ни одному его слову. С тем и вернулся в Москву. Подозрение оказалось справедливым. США и их союзники с лихорадочной поспешностью признавали независимость вновь образовавшихся государств.
Еще раньше подобные заверения Буш давал и Горбачеву во время переговоров на Мальте. Я присутствовал на них. Из-за разыгравшегося шторма все они проходили на нашем корабле "Максим Горький". Американский корабль бросало на волнах, как щепку. Американский президент был деловит и формален. У меня осталось впечатление, что он старательно лепил из себя искусственную фигуру истинного защитника национальных интересов США, хотя доказательств этого никто и не требовал — все было и так ясно. Но он почему-то полагал необходимым играть этот спектакль. Думаю, готовился к отходу от политики Рейгана.