Омут памяти
Шрифт:
Кстати, в Лондоне нашел меня Лев Толкунов и сообщил, что меня избрали членом-корреспондентом Академии наук СССР. Вечером в отеле, как говорится, имели место быть теплые поздравления.
Совещание по идеологии и визит в Англию оказались, как я считаю, своеобразной прелюдией, пусть и робкой, к тем переменам, которых напряженно ждала страна. Они наступили весной следующего, 1985 года.
А пока что жизнь шла своим чередом.
После моего возвращения из Канады резко изменил отношение ко мне Владимир Крючков. Он как бы забыл о времени, когда он и Андропов после провала их операции в Оттаве начали вести против меня стрельбу «на поражение». Крючков напористо полез ко мне в друзья, а мне было тоже интересно поглубже понять,
А Крючков тем временем много и в негативном плане рассказывал мне об этом управлении. Он стал буквально подлизываться ко мне, постоянно звонил, зазывал в сауну, всячески изображал из себя реформатора. Например, когда я сказал, что хорошо бы на примере одной области, скажем Ярославской, где крестьян надо искать днем с огнем, проэкспериментировать возможности фермерства, он отвечал, что это надо делать по всей стране и нечего осторожничать. Когда я говорил о необходимости постепенного введения альтернативных выборов, начиная с партии, он высказывался за повсеместное введение таких выборов. Всячески ругал Виктора Чебрикова за консерватизм, утверждал, что он профессионально человек слабый, а Филиппа Бобкова поносил последними словами и представлял человеком, не заслуживающим доверия, душителем инакомыслящих, восстанавливающим интеллигенцию против партии. Просил предупредить об этом Горбачева, хотя тот еще не был генсеком.
Он писал мне в то время:
«Находясь на ответственных постах, Вы содействуете успешному проведению внешней политики нашего государства. Своими высокими человеческими качествами — принципиальностью, чуткостью и отзывчивостью Вы заслужили уважение всех, кто знает Вас. Вас всегда отличали творческая энергия, инициатива и большое трудолюбие».
В последующих письмах соплей было еще больше.
В часы заседания Политбюро, на котором решалась проблема будущего руководителя партии и страны, Крючков пригласил меня в здание разведки. Он сослался на то, что в приемной Политбюро у него «свой» человек, и мы, таким образом, будем в курсе всего происходящего. Мое любопытство и острота момента победили осторожность.
Пристраиваясь к обстановке, он навязчиво твердил мне, что генсеком должен стать Горбачев. Крючков не был в курсе моих «челночных» операций: Громыко — Горбачев. Об этом я расскажу в главе «Михаил Горбачев». Кстати, «свой» человек в приемной Горбачева вскоре стал руководителем того подразделения в контрразведке, которое занималось подслушиванием телефонных разговоров высшего эшелона власти, в том числе и членов Политбюро.
Итак, мы потягивали виски, пили кофе и время от времени получали информацию из приемной Политбюро. Первая весточка была ободряющей: все идет нормально. А это означало, что предложена кандидатура Горбачева. Не скрою, я, зная состав Политбюро, опасался, что начнется дискуссия. Но этого не случилось. И когда пришло сообщение от агента Крючкова, что Горбачева единогласно возвели на высокий партийный трон, Крючков воодушевился, поскольку именно с этим событием он связывал свою будущую карьеру.
Облегченно вздохнули, поздравили друг друга, выпили за здоровье нового генсека. Крючков снова затеял разговор по внутренним проблемам КГБ. Он «плел лапти» в том стиле, что Горбачеву нужна твердая опора, которую он может найти прежде всего в КГБ. Но при условии, что если будут проведены серьезные кадровые изменения. Необходимо продолжить десталинизацию общества и государства, чего не в состоянии сделать старые руководители.
Замечу, что все это происходило до того, как началась
Глава седьмая
Омовение гласностью
Началась моя новая жизнь, полная энтузиазма и тревог, разочарований и заблуждений, ошибок и восторгов — всего понемногу.
Начну с того, что меня без конца донимают вопросами, когда точно, в какой именно момент я изменил свои взгляды. Не раз об этом писал, но думать не перестаю. Отвечаю как могу, всячески выискивая аргументы и даже оправдания, но все время чувствую, что для тех, кто задает вопросы, остаются недоговоренности, двусмысленности, да и меня самого не оставляет душевная раздвоенность.
Я долго копался в самом себе, вспоминал многочисленные сомнения и разочарования, пока меня самого не ошарашил мой же вопрос: а были ли взгляды в их осмысленном виде? (Речь идет, конечно, о господствующей государственной идеологии.) И пришел к ясному ответу — у меня таких взглядов просто не было. Вместо них властвовал миф о том, что такие взгляды есть. На самом же деле эти «взгляды» носили виртуальный характер, они пришли из выдуманного мира и питались властвующими догмами и страхом.
Конечно, были собственные оценки тех или иных явлений, фактов, были и остаются нравственные критерии таких оценок, были постулаты, которым я доверял и доверяю. Были знания, до которых я был жаден, они создавали базу для сравнений, внутренних диалогов, помогали разрушать разного рода стереотипы, воспитывали отвращение к догмам любого вида, включая прежде всего господствующие — марксистско-ленинские.
Поражала их агрессивность, нетерпимость, бескомпромиссность, рассчитанные не на творчество и разум, а на слепое подчинение и поклонение. В результате я пришел к своему собственному догмату, который есть сомнение. Нет, не отрицание, а именно сомнение, постепенно раскрепостившее меня. Знаю, что в этом нет ничего нового — ни философски, ни исторически. Но все дело в том, что мое сомнение — это мое сомнение, а не навязанное извне. Я сам его выстрадал, оно и сформировало мое мироощущение.
Созидающее сомнение бесконечно в своих бесконечных проявлениях. Так случилось и со мной. У меня были не взгляды, а тьма вопросов — нудных, острых, иногда пошлых, порой демагогических, но чаще всего по существу нашей жизни и конкретных событий. А вот ответы (для меня самого, конечно) и формировали мое, подчеркиваю, мое мировоззрение, иными словами, логику здравого смысла.
Конечно, это медленный и мучительный процесс. Но для меня становилось все очевиднее, что Марксовы представления о социализме не могли не носить конъюнктурно-временного характера. Хотя бы по той простой причине, что с самого начала отражали идейные и нравственные установки, уровень знаний и степень предубеждений того давнего, а не нашего времени. Рано или поздно должно было наступить самоисчерпание социализма-мечты, самоисчерпание мобилизационных возможностей его первоначальных идей.
Советская практика сделала все для того, чтобы дискредитировать христианскую идею справедливости, которую марксизм-большевизм присвоил себе в спекулятивных политических целях. В результате и сама идея справедливости переживает сегодня глубокий кризис.
На самом деле, когда на протяжении десятилетий тебя заставляют называть белое черным, тут трудно устоять и не усомниться в ценности идеологического одноцветья. Сама жизнь восставала против мессианской теории, обещающей земное чудо через простые решения, ключевая роль в которых отведена насилию, восставала против своеволия марксизма, присвоившего себе право определять судьбы народов и классов, судьбы цивилизации.