Омут памяти
Шрифт:
— Ты помнишь, Ефим, сколько рентген мы с тобой схватили на Новой Земле? И вот ничего, живем.
— Помню, конечно. Но мы тогда по литру водки оприходовали.
Обоим во время этого разговора было за восемьдесят.
На заседании Политбюро звучали иногда малосовпадающие факты и исключающие друг друга предложения. Все оправдывались, боялись сказать лишнее. Кивали друг на друга. Поехали в Чернобыль Рыжков и Лигачев. Их впечатления были очень критические, особенно что касается паникерских настроений в верхних эшелонах власти Украины и бездеятельности государственного и партийного аппаратов. По очереди туда ездили академики-атомщики Велихов и Легасов, оба получили определенную долю облучения.
Что касается информации, то уже
О Чернобыльской катастрофе написано много, созданы фильмы, опубликованы десятки книг. Ничего нового добавить почти невозможно, кроме, пожалуй, одного эпизода, о котором общественность не знает. Когда обнаружилась угроза радиоактивного заражения реки Припять, то срочно начали сооружать ров на берегу реки, чтобы дождь не смывал зараженную землю в воду. В разговоре со мной министр обороны Язов проговорился, что вот пришлось направить туда подразделение солдат для земляных работ.
— А где же нашли спецкостюмы, их, как докладывают, нет? — спросил я.
— Так, без костюмов.
— Как же так можно, Дмитрий Трофимович?
— Они же солдаты, обязаны выполнять свой долг. — Таков был ответ министра.
Когда я вернулся в ЦК, то для себя выделил две главные проблемы, которые надо было решать незамедлительно, но аккуратно и последовательно. Я имею в виду гласность и свободу творчества. Именно эти проблемы всегда были первыми жертвами любых заморозков в политике. Надо было быстро закрепляться на предмостье, в темпе использовать новые реальности.
Я знаю, что острый интерес, как и неприятие, вызывает моя причастность к развитию гласности. Было бы непомерной самоуверенностью приписывать это себе, но коль посходившие с ума от потери власти «вечно вчерашние» продолжают «облаву на волков», то скажу так: да, я активно способствовал тому, чтобы живительные воды гласности утолили духовную жажду правды в обществе, продвинули человека к свободе.
Регулярно выступая в Москве перед руководителями средств массовой информации, я постоянно настаивал на том, что Перестройка, как фундамент нового политического курса, обречена на провал, если не заработает в полную силу гласность и свобода творчества. Об этом же говорил в своих выступлениях в различных аудиториях: в Перми, Душанбе, Кишиневе, Ярославле, Калуге, Санкт-Петербурге, Риге, Вильнюсе. После 1991 года участвовал в различных научных симпозиумах в университетах США, Канады, Португалии, Англии, Японии, Испании, Южной Кореи, Франции, Германии, Италии, Бельгии, Голландии, Финляндии, Польши, Болгарии, Венгрии, Чехословакии, Кувейта, Ирана, Израиля, Омана, Южной Африки, Египта, отстаивая эти же принципы.
О содержании этих лекций и выступлений не буду здесь рассказывать. Они опубликованы в моих книгах «Реализм — земля Перестройки», «Предисловие, обвал, послесловие», «Муки прочтения бытия». Возможно, сегодня я многое бы написал иначе, но далеко не все. Содержащиеся в них соображения отражают состояние общества между 1985 и 1990 годом, как я его понимал. Они отражают и мои личные поиски того, какими путями продвинуть Перестройку вперед.
Несколько другой характер носит моя книга «Горькая чаша. Большевизм и Реформация России», изданная в 1994 году в родном городе — Ярославле. Она является попыткой обобщить то, что произошло в стране, рассказать о невообразимо трудной дороге к свободе, по которой идет Россия. О неожиданностях, крушениях надежд и личных разочарованиях, толкающих к новым и новым размышлениям.
Гласность быстро завоевывала внимание и уважение общественного мнения. Правда о прошлом и реальностях настоящего, которая
В Политюро образовалось в основном три подхода к гласности.
Горбачев выступал за гласность, он понимал ее силу и последствия для системы. Но на первом этапе перестройки он отдавал приоритет информации, рассматривая ее как одну из форм развития демократии. Михаил Сергеевич достаточно регулярно собирал руководителей средств массовой информации, рассказывал о деятельности Политбюро и Секретариата, выражал, естественно, свое удовлетворение положительными статьями о Перестройке. Судя по словам и действиям, он выстроил некую логическую цепочку: информация — гласность — свобода слова. Соединить все это воедино он не решался. Был вынужден маневрировать, учитывая сопротивление аппарата партии.
Собирал подобные собрания, только в расширенном составе, и Лигачев. Он говорил, что поддерживает гласность, но такую, которая служит укреплению социалистических идеалов. Нельзя допускать, чтобы гласность вредила партии и государству. Егор Кузьмич резко осуждал тех, кто увлекается критикой прошлого. Он не скрывал, что выступает за регулируемую и дозируемую гласность.
Мои встречи с руководителями средств массовой информации были довольно частыми. Позиции, которые я защищал, сводились к нескольким положениям: пишите обо всем, но не врите. Надо исходить из того, что гласность — не дар власти, а стержень демократии. Перестаньте бегать за разрешениями, что публиковать, а что нет. Берите ответственность на себя. Я больше говорил о свободе слова, чем о гласности.
На совещания друг к другу (я имею в виду себя и Лигачева) мы не ходили. В результате в общественном сознании начало складываться представление о двух «политических краях» в партии, о возможности альтернативных взглядов даже в высшем руководстве. Наступило время, когда каждый должен был определять личные позиции. С этой точки зрения фактический раскол «наверху» имел положительное влияние на демократизацию жизни.
Так и шло. Каждый из участников совещаний брал для себя те положения, которые ему больше нравились. Кстати, в этом тоже была своя польза. Постепенно рушилось одномыслие. В газетах, журналах, на радио и телевидении нарождалась новая журналистика, новый стиль письма, на страницы изданий и в эфир все чаще прорывались свежие, смелые материалы проблемного характера.
Свободу слова я считаю главным общественным прорывом того времени. «Четвертая власть» стала потихоньку становиться реальной властью, безбоязненно информировать людей и формировать на основе свободного выбора личное мнение человека. Постепенно создавалась обстановка, когда и мне не надо было спрашивать у кого-то, как поступать в том или ином случае. Это было время особого душевного состояния, когда твои решения приносят людям удовлетворение, радость, связанные с рождением статьи, книги, фильма, что, собственно, и создает великое счастье свободы творчества.
Новыми надеждами зажила интеллигенция. Поначалу побаивалась, как бы не повторилась история с хрущевской «оттепелью». Но постепенно речи на собраниях и съездах писателей, художников, композиторов становились все более уверенными, требовательными, критика ужесточалась, а выступления в средствах массовой информации становились все определеннее и самостоятельнее.
Приведу несколько случаев, когда и мне приходилось вмешиваться. В конце марта 1986 года состоялся съезд композиторов СССР. В прессе освещался скупо. Не сразу была опубликована и речь председателя правления Союза Родиона Щедрина. Почему? Да потому, что Щедрин с трибуны съезда остро и образно говорил о наболевших проблемах творчества, о конкретных чиновных людях, мешающих этому творчеству. Речь Щедрина активно пересказывали, она обрастала слухами и вымыслами.