Омут
Шрифт:
В тот вечер она написала:
«Я все больше ощущаю на себе влияние Юры. Стоило ему сказать мне о парадоксальных суждениях Славы, и я уже увидела в его лице нечто злодейское. Бедный Слава! Я не должна быть такой впечатлительной…»
Потом оказалось, что впечатление не обмануло. Но это позже. А пока…
— Посмотрите! — восхищенно восклицала, оглядываясь вокруг, Таня. — Вот березка. Как она хороша! Она совсем золотая, кажется, ни один листик еще не опал, а рядом голые ветки соседних деревьев. Наверно, это ее верные друзья. Они приняли на себя первые холода и осенние
— Вот и готов трактат о дружбе! — сказал Юрий.
— Вы готовы к спору?
— Ни за что! Я полностью согласен с вами. У вас всегда будут верные друзья, Таня. Вы этого заслуживаете.
— А что скажете вы, пессимистический человек? — повернулась Таня, довольная собой, к Славе.
— Почему вы меня так назвали?
— Юра сказал…
— Ах, Юра сказал! — перебил он. — Вот и ответ на ваш трактах. Бойтесь данайцев, дары приносящих. Он меня выдал, хотя и считается другом.
— Да вы просто мизантроп. Юра не сказал ничего плохого. Он вовсе не хотел вас обидеть.
— И дорога в ад вымощена благими намерениями. Альзо шпрахт Заратустра, что по-русски значит — Заратустра врать не будет.
— Но это же слова Данте!
— Я знаю. Но по мысли они ближе Ницше.
— Мальчики! Таня! — взмолилась Надя. — Как вы скучны.
Слава развел руками:
— Я скучен, как и положено будущему инженеру. Это прозаическая профессия.
— Неправда! — возразила Надя. — Мой дядя инженер, а он весельчак и прекрасно поет, и играет на фортепьяно.
— Завидую вашему дядюшке. Но мне медведь наступил на ухо. Зато Юра тоже поет.
— Вы поете, Юра? — обрадованно удивилась Таня. — Спойте нам, пожалуйста.
Юрий в нерешительности посмотрел на приятеля.
— Зачем ты меня выдал?
— Я только рассчитался. Долг платежом красен.
— Не слушайте его, Юра! Мы вас просим, — присоединилась Надя.
— Ну, если вы настаиваете… Пеняйте на себя. Я не Шаляпин и не Собинов.
Строчки из дневника:
«Нет, никогда не забыть мне этой чудесной прогулки, этой аллеи, покрытой шуршащим под ногами золотом, этих пестрых веток, которые слегка шумели, точно исполняли им одним понятную симфонию, и конечно же пение Юры. Он пел романс „Гори, гори, моя звезда!“. Пел только для меня. Я видела, я чувствовала это».
После прогулки в роще встречи, естественно, участились. Много говорили о будущем, хотя Юра, в отличие от Тани, будущее свое представлял весьма неопределенно. То он собирался, подобно отцу, стать врачом и посвятить жизнь борьбе с людскими недугами, то презирал «малые дела» и говорил о возвышенных «свободных профессиях», а чаще ссылался на продолжавшуюся войну и утверждал, что после войны жизнь наступит иная и сама подскажет верную дорогу. Соглашаясь, строгая Таня настаивала, что в обновленной жизни потребуются надежные знания, и требовала от Юрия успехов в учебе. Он, однако, был слишком увлечен, чтобы думать всерьез о законах Ньютона или тригонометрических функциях…
Так Юрий Муравьев, Таня, Слава Щ., их друзья и соперники жили в начале девятьсот шестнадцатого года, живя еще, в сущности, в девятнадцатом веке, а век двадцатый громыхал пока в тысяче верст не слышными им разрывами артиллерийских снарядов, пулеметным лаем, рокотом боевых аэропланов…
И когда Таня стояла рядом с Юрием под золотистой березкой, брат ее, Максим, переброшенный тем временем из Турции в Галицию, широко расставив ноги в пыльных сапогах, хрипло выдыхал слова переданной по полевому телефону команды:
— Первое… осколочным… прицел… п-ли!
Рвал бомбардир-наводчик засаленный, прокопченный шнур, отскакивал назад пушечный ствол, изрыгая огонь и закованную в железо смерть, осаживалось орудие, и тут же солдаты подхватывали его и накатывали вперед, к брустверу…
— Третье!..
— Снарядов больше нет, Максим.
— Как — нет? Атака ж захлебнется…
— Почему прекратили огонь, фейерверкер? — кричал в трубку капитан Барановский.
— Снаряды кончились, ваше благород…
— С ума сошли! Атака захлебывается.
И оба на разных концах провода матерились в ярости:
— Сволочь петербургская! Казнокрады, жиды, забастовщики!.. Мразь!
— Буржуи проклятые! На убой шлют. Безоружных. Гады!
В синем, прозрачном небе Галиции плыли, размазываясь на ветру шрапнельные облачка, дымились сгоревшие сосны, метались над снесенными гнездами в поисках птенцов аисты, а зарывшиеся в землю люди, едва стихал огонь, снова и снова вели злые разговоры о тех, кто в тылу жрет, пьет, спит с тонкими барышнями, набивает карманы и не дает снарядов, чтобы убить побольше немцев, австрийцев, венгров и турок, победить наконец и вернуться домой. И исподволь возникала и крепла в головах измученных, ожесточившихся людей мысль повернуть штыки и пушки против тех, кто загнал их в эти окопы.
Война тянулась бикфордовым извилистым шнуром от Балтики до Карпат. Но, хотя бежал уже по шнуру огонек грядущего взрыва, в тылу по-прежнему мажорно звучали духовые оркестры, кружились в вальсах девушки с косами и юноши в гимназических тужурках, и сердца замирали пока еще не в кошмаре братоубийственного боя, а в сладких и горьких любовных муках.
Пасха в девятьсот шестнадцатом году, последнем перед революцией, была десятого апреля.
Утром Таня записала:
«Мы гуляли всю ночь. Ведь в эту ночь никто не спит. Мы долго ходили по Соборной, а потом нашли свободную скамейку и сели. Ю. снял фуражку и положил между нами, точно желая сказать: „Не пугайтесь, что вы со мной в такой необычный час. Я не способен вас обидеть“. Я прочла это в его глазах, и у меня стало так хорошо на душе.
Мы сидели молча, читая в наших сердцах, вдыхая аромат распускающихся почек, тонкие, волнующие запахи пробуждающейся природы. И хотя между нами лежала фуражка и он не позволил себе даже коснуться моей руки, я чувствовала его в самом сердце, мне казалось, что наши сердца слились навек.
Очевидно, он читал мои мысли так же легко, как и я, потому что сказал вдруг тихо:
— Не знаю, может ли быть что-нибудь волшебнее сегодняшней ночи? Разве не соединяет она нас на всю жизнь!
— Да, это так, — отвечала я. — Это на всю жизнь.