Омут
Шрифт:
— Я-то понять могу. А вот она это поняла?
— С ней у меня свой разговор будет.
— Повлияешь ты на нее, как же!..
— Я влиять не собираюсь. Это у вас агитация. А у меня родительский разговор. Вот и все. А сейчас шуму конец. И так наговорили лишнего,…
Разговор с отцом состоялся с глазу на глаз.
— Думал я, дочка, думал об наших делах…
Говорили ночью, тихо. Василий Поликарпович сидел на табуретке у Таниной кровати.
— О чем: думать, папа?.. Эту… операцию, о которой Максим говорил,
— И хорошо, что вышли. Разве б я стал тебя к такому делу неволить?
— А что ж вы хотите? Чтобы я удавилась? В омут кинулась?
Отец покачал головой.
— Смири, Татьяна, гордость. Послушай с открытым сердцем. Отец плохого не пожелает.
— Слушаю вас, папа.
По старой деревенской привычке она иногда говорила родителям «вы».
— Дите твое, конечно, не ко времени. Тут — Максим прав. Но дело это природное, спокон веку дети родются. И когда хочут их, и когда нет… Но дитя вырастим. Здоровье есть пока. На кусок хлеба заработаем. Вырастим. Не в том дело.
— А в чем же, папа?
— Дело в общей линии твоей жизни.
— А… вот оно что. Об этом говорить поздно. Была линия, а сейчас сам видишь, порвалась.
— Вижу, что порвалась. Значит, непрочная была, неправильная. Выдумывала ты много. Но виноваты мы оба.
— Да вы-то при чем?
— И я вины не снимаю. Я ведь всегда за тебя вступался, побурчу, а желаниям не перечил. Захотела быть образованной, — я уступил. Решила с благородным жизнь связать — что ж, любовь да совет. А вышло-то не по-нашему.
— Разве я плохого хотела?
— Нет, наверно. Но ты в старой жизни место себе искала, а против нее весь народ поднялся. Ты подумай, какая война третий год идет. У Деникина и генералов сколько, и офицеров полно, и Антанта с ним, и танки прислали, а сделать ничего не могут. Выходит, Максим, хоть и грубиян и крикун, а умней нас оказался, правду почуял верную.
— Что ж мне делать с его правдой?
— А ты ее никак принять не хочешь?
Татьяна долго не отвечала.
— Теперь уже все равно… Вот как емужить?
И она провела рукой по животу поверх одеяла.
— Я тоже об этом…
— Ты хочешь мне что-то сказать?
— Хочу.
— Говори.
— Только ты не взбеленись. Не шуми, если не одобришь.
— Что я должна сделать?
— Да ничего такого… особенного.
— Ну, говори, говори. Тебя я послушаюсь. Ты же не Максим.
— Скажу. Поезжай в Вербовый. Там и родишь.
Она молчала, а он обрадовался, что она не пыхнула, не возмутилась, не супротивилась.
— На родине нашей. Родная земля поддержит. И Настасья там, сестра. Под отчей крышей душе спокойнее..
Таня почувствовала — отец говорит верно. Нужно укрыться, уйти, остаться наедине с собой, с близкими и добрыми людьми.
— Настасья сама маленького ждет.
Старшая сестра рожала по-деревенски, ждала уже четвертого.
— Вот и родите мне двух внуков.
Таня вспомнила, представила землю без края, зерно на ладони, спокойных коров на лугу, зеленые левады, старую грушу во дворе… И никто не узнает, не попрекнет белогвардейским отродьем…
— Хорошо ты придумал, папа…
— Я ж люблю тебя, дочка.
— Спасибо. Благослови вас господь, папа!
И она, взяв ладонями его натруженную, жилистую руку, поднесла ее к губам и поцеловала.
— Что ты, Татьяна…
Никто и никогда не целовал ему рук.
Невольно она сравнила его руки с другими…
У Юрия руки были другие, нежные, они волновали, их хотелось ласкать, но они не давали чувства покоя, надежной защиты. А отец, старый и малообразованный человек, проживший жизнь в кругу людей, что вечно толковали о пудах, быках, золотниках, о чем-то еще таком же скучном, с ее точки зрения, пошлом, понял все и вник в ее беды и сказал именно то, что нужно было ей сейчас услышать.
— Папа! Папа родной… Прости меня. За все прости. Я так виновата, так виновата…
— Да ладно тебе, ладно.
— Нет, виновата я, виновата.
— Да что ты… Мы ж как лучше хотели…
Он наклонил голову.
Что и говорить, и Василию Поликарповичу в душе хотелось, чтоб дочка его когда-нибудь в родной хутор барышней приехала, в шляпе, в какой ни на какую работу не выйдешь, в платье чистом, что то и дело подбирать приходится… Благородная, ученая… А теперь, униженная и жалкая, укрыться от стыда, приедет…
— Ну, ничего, переживем.
— Переживем, папа.
— Поедешь?
— Поеду.
Покоренная его простой убедительностью, Таня решилась сразу и окончательно, хотя до сих пор о таком и не думала.
— Я поеду, папа.
Он обрадовался:
— Ну и хорошо, ну и слава богу.
— Я поеду.
— Все хорошо будет, дочка.
И так они повторяли — «поеду», и «хорошо будет», и «папа», и «дочка», хотя уже и не было надобности повторять. Но они повторяли, и обоим становилось легче от этих простых слов, которые срывались непроизвольно, со слезами.
От железнодорожной станции в степь, где находился дальний хутор Вербовый, Таню везла на подводе, запряженной парой захудалых лошадок, бабка Ульяна, своего рода хуторская знаменитость, горбатая, похожая на ведьму, острая на язык и умелая на все руки старуха.
Ульяна была на хуторе незаменимым человеком, — всеобщим помощником — и лечила, и роды принимала, и советом подбадривала, никому ни в чем не отказывала. Потому именно она в смутное, опасное время вызвалась съездить за Татьяной, которая приходилась ей внучатой племянницей, за сотню верст, по беспокойной степи.