Омут
Шрифт:
«Если она предложит своих людей, это ловушка», — решил Техник.
— Потому я и обратилась к вам. У вас должны быть подходящие люди.
— Люди найдутся, — заверил он с облегчением.
— Только не ваши бандиты. Это обойдется слишком дорого.
— Согласен. В той новой жизни, которую вы предложили мне, они, пожалуй, ни к чему.
— Кто же тогда?
— Я найду. Но и с ними придется делиться.
— К сожалению.
— Кстати, как вы мыслите этот приятный процесс?
— Давайте договоримся
— Согласен. Это справедливо. Сколько?
— Сколько нас будет?
— Думаю, двоих еще хватит.
— Вы забыли человека из банка.
— Значит, пятеро.
— Делим все на десять частей. Трое получают по одной, вы — две, и я — три.
— Остается еще две.
— Если вы поведете себя мужественно, они могут стать нашим общим призом.
— Вы очень серьезная женщина, — сказал Техник, — но я всегда тяготел к ровному счету. Коли уж мы взялись за математику, я предлагаю такую формулу: десять равно трем плюс два по три с половиной.
— Однако вы признали мое право на приз.
— Вы его и получите. Это гарантия вашей жизни. Разве она не стоит небольшой денежной уступки?
— Вы откровенны, ничего не скажешь.
— Зачем лукавить! Да и неловко как-то в таком серьезном деле находиться в неравном положении. Я за полное и сердечное согласие.
Софи улыбнулась:
— Или по-французски — антант кардиаль.
— Итак, договор парафирован?
— Мне нравится откровенность. Пусть так и будет.
Техник протянул руку через стол:
— По рукам. — И он повернулся к стойке: — Хозяин!
Подошел приземистый человек без всяких примет на широком лице.
— Слушаю вас, Станислав Адамович.
— Абрау!
— Сей секунд. Прямо со льда.
Вино явилось моментально. Хлопнула пробка. Пена поднялась до краев бокалов.
— За нашу антанту, Софи! Надеюсь, в ней не найдется места для изменнической России.
Когда Таня смогла наконец подняться со скамейки и пройти во двор, Максим возился в сарае, в который превратил наскоро восстановленный злосчастный флигель. Снова сдавать постройку под жилье он воспротивился категорически, видя в этом одну из форм эксплуатации и наживы.
Так возник на месте флигелька полусарайчик-полумастерская, где Максим поставил верстак и разложил по полкам столярные инструменты. Впрочем, руки до них пока не доходили — мастерство, которым овладел он, между прочим, не хуже учителя, Максим объявил сомнительным, мелкобуржуазным ремесленничеством.
И вот теперь, войдя во двор, Татьяна увидела в дверях сарая сутуловатую фигуру старшего брата. О причине его появления дома днем и о странных словах она не думала не до того было, — потому и попыталась проскользнуть мимо, чтобы избежать очередного неприятного, а то и невыносимого сейчас разговора.
Надежда эта, однако, не оправдалась. Максим увидел ее и окликнул:
— Татьяна!
— Что тебе?
— Подойди на час.
Слова эти в казачьем говоре означали — на короткое время.
Татьяна приблизилась, но в сарай не вошла.
Максим стоял с длинным фуганком в руках.
— Зайди, говорю.
— У меня очень болит голова. Раскалывается.
— Не расколется. Меня сейчас знаешь, как гвоздят по башке, а я ее таскаю пока на плечах. Не развалилась.
— Ты из тех, что другим головы разбивают, — не сдержалась она и тут же пожалела: «Сейчас в бутылку полезет!»
Но брат вздохнул только:
— Было и такое…
— А… Ты говорил что-то. Насчет революции. Извели классовых врагов?
Максим присвистнул:
— Куда махнула! Они, как гидра…
— Ну и сноси головы. А мою в покое оставь.
— Да не ершись ты, Татьяна. Беда у меня.
Слова были для Максима почти невероятные. Беды свои он в себе переживал, сочувствия не спрашивал. Но, с другой стороны, какая же беда может быть страшнее еебеды!
— Что ж за беда, если мировая революция побеждает?
— Думаешь, побеждает? Почему же тогда чекист должен буржуйскую лавочку от бандитов охранять, а красному подпольщику не доверяют?
Татьяне хотелось поскорее остаться одной, а не выслушивать глубоко чуждые ей политические словопрения, которые по ее убеждению, всегда касались судеб человечества, в лучшем случае отдельных народов и классов, но никогда отдельных людей, таких, как она, которая страдает бесконечно в эту минуту и которой нет никакого дела до страданий рикшей и кули где-нибудь в Китае или африканцев, порабощенных колонизаторами. И даже новая экономическая политика в этот час была ей безразлична…
— Оставь, Максим. Во все века человек покупал в лавке необходимое, а власти ловили жуликов.
— Ага! — выдохнул он. — Во все века! Значит, опять по-старому?
— Зачем ты меня позвал?
Он положил фуганок на верстак, повторил тихо:
— Они мне не доверяют.
— Кто?
— Но я им тоже, — сказал он вместо ответа, повысив голос, твердо.
— Кто тебе не доверяет?
— Наум с компанией.
— Да ты ж молился на него.
— Никогда я ни на кого не молился.
Сказано было убежденно, и все-таки о Науме здесь, дома, Татьяна слышала немало слов в превосходной степени. И вот!..
— А кто тебе велел Дягилева убить?
Как-то брат проговорился сгоряча, что провокатор Дягилев, кровельщик, живший неподалеку, был убит по решению и приговору подпольного комитета при его, Максима, участии.
Тогда он гордился:
— Собаке — собачья смерть!
А Татьяна сказала с отвращением:
— Убийцы!