Омут
Шрифт:
— Ты забыла меня?.
— Что ты!.. Но я привыкла не надеяться.
— И кто-то стал между нами?
Она ответила слишком поспешно:
— Нет, нет!
— Ты сказала так, будто это есть.
— Я не обманываю тебя.
— Прости. В самом деле, прошло много времени. Ты могла и разлюбить.
Наверно, он ждал решительного «нет», но Таня, скованная главным, что предстояло в их разговоре, не могла больше говорить о том, что только отдаляло неизбежную минуту.
— Юра. Почему ты не спрашиваешь о нашем сыне?
— Сыне?!
—
— Я не знал, как задать этот вопрос. Мама сказала, что ты одна, что у тебя нет ребенка. И я подумал… Я сам не знаю, что я подумал. Я ждал, что скажешь ты. Значит, мама до сих пор ничего не знает?
— Она не знает.
— А ребенок есть?
— Его нет, Юра.
Она едва шевелила губами, но он расслышал.
— Что произошло?
— Он родился мертвым.
Как ей хотелось знать, что испытал он в эту минуту!..
Юрий думал о ребенке все эти долгие месяцы. Сначала он только радовался ему, веря, что ребенок, навеки соединив его с Таней, сломает навсегда тот лед, что возникал постоянно в их трудных отношениях. Но потом, когда он потерпел поражение и оказался пленником в собственной стране, когда стало ясно, что жизни, о которой они мечтали, не будет, мысли его изменились, и он уже думал о том, кому предстоит родиться, со страхом, казня себя за то, что погубил Танину жизнь. Но вот кончилась война, он выжил и был отпущен домой, где ждали его родные люди, чтобы вместе начать еще неведомую новую жизнь, в которой предстояло найти свое место. И теперь уже в этом предстоящем и конечно же нелегком поиске ребенок, которого Юрий, никогда раньше не испытывавший отцовских чувств, не видел и не знал даже, мальчик это или девочка, мог быть только помехой. И, услыхав, что такой помехи нет и не будет, Юрий, стыдясь себя, испытал чувство облегчения.
Он опустил голову, чтобы скрыть в полумраке это скверное чувство, и спросил:
— Как же это случилось?
— Я уехала в Вербовый, на родину.
— Почему?
— Здесь почти все время шли бои.
Она не хотела говорить о Максиме, щадя Юрия.
— И ты рожала в деревенской хате? И ребенка принимала повивальная бабка-знахарка?
— Да.
— Но почему ты не сказала маме?
— Ей было и так тяжко. Ведь ты не прислал нам ни одной весточки.
— Я не знал, что вам сообщат о моей смерти. И не знал, что со мной будет.
— Я не упрекаю. Я рассказываю, как все было. Потом закрепились красные…
— Это они!
— О чем ты?
— Они убили нашего сына. Если бы ты не была вынуждена бежать, если бы ты легла в клинику, если бы ребенка принимали врачи, он был бы жив!
Юрий прижал пальцы к вискам.
— Что ты, Юра! Такие несчастья случаются везде.
— Не говори так. Это сделали они.
И он опустился на диван. Он выглядел убитым и страдающим, но мысль связать смерть ребенка с победой красных успокаивала, позволяла подавить стыд гневом, и он разжигал этот гнев.
— Но они заплатят.
— Юрий! Умоляю! Хочешь, я стану на колени? Ты не должен больше ни в чем участвовать. Война кончилась. Бог отвел от тебя смерть, так побереги же и ты себя. Ради нас, меня и мамы.
— Простить? Жить в ярме, пока не пошлют под нож? Нет! Ты говоришь, война кончилась! Это неправда. Она кончится, когда победит народ, а он только поднимается, пробуждается от дурного сна, от обмана.
— Юра! Ты погубишь себя! Народ за большевиков.
— Он был за большевиков, но его обманули. Теперь правда открылась, и народ ее видит. Главное только начинается. По всей стране восстания. Даже на поезд, в котором я возвращался, напали.
— Это же банда напала, а не народ.
— Так говорят коммунисты. Это они называют повстанцев бандитами.
— Юра!
— Замолчи! Я вижу штормовую волну. Это будет девятый вал, и он сметет… И я буду с народом.
«Неужели он на новую мою муку вернулся? — подумала Таня и тут же раскаялась в этой мысли. — Я должна спасти его, должна. Только так я искуплю свой обман, свою вину».
— Успокойся! После этих ужасных лет… Мы оба живы чудом. Ведь и я могла умереть вместе с ребенком. А снаряд, который попал в наш двор!.. Я не могу больше выносить кровопролитие. Мы вместе всего считанные минуты, а ты снова о войне, о смерти. Остановись, прошу тебя…
Она провела пальцами по его спутавшимся волосам. Эта непривычная ласка и успокоила, и взволновала его. Он приподнял ее и усадил рядом. Его близость всегда и наполняла ее счастьем, и пугала. Даже в ту ночь, когда она уступила Юрию, она почти принудила себя сделать это, думая о близкой и неизбежной разлуке, о фронте, где уже через несколько дней он может погибнуть. А когда услыхала о его гибели, будто и сама умерла, подавив все живые чувства. И сегодня шла к нему, думая только о ребенке, о мучительном объяснении, но не о близости, не о ласке.
И будто бы все повторялось. И ее первая ласка будто бы от рассудка шла, а не от чувства, а тем более страсти. Но вот, когда услышала она его прерывистое дыхание, когда нашли ее его губы, произошло вдруг ей незнакомое — будто и не было никогда их противоборства, и каждое движение его наполняло ее теперь не тревогой, а счастьем, и хотелось во всем покориться, вместе забыть обо всем на свете…
— Ты моя жена, — шептал он.
— Да, да, муж мой…
— Сколько же тебе пришлось перенести без меня!
— Но теперь ты здесь, со мной.
— Да. И забудь об этом несчастном малютке.
Он не заметил, как она напряглась в его объятиях.
— Может быть, так даже лучше…
— Что лучше, Юра?..
— То, что его нет.
— Отпусти меня!
— Таня! Что с тобой?
Но она уже стояла посреди комнаты, лихорадочно поправляя одежду.
— Тебе этого никогда не понять.
Она постепенно приходила в себя. «Максим был прав. Но разве я меньше виновата от этого?»