Омут
Шрифт:
— Нет. Мы не обнимались. Мы сделали вид, что не знаем друг друга. Я понял, что он так хочет. Но он намекнул, что мы можем встретиться.
— Зачем?
— Может быть, он хочет привлечь меня в свой отряд. Ведь у меня был пистолет.
— Как вам удалось сохранить оружие?
— Я выменял браунинг на пайковое пшено.
— Офицерское оружие — на пшено! О времена… Так что же представляет из себя ваш Дубровский?
— В свое время я считал его оригиналом.
— Видимо, вы не ошиблись.
Барановский произнес это с иронией,
— Он не бандит в вашем понимании. Я видел — он настоящий вожак, а его люди верят ему и идут за ним.
— Обшаривая селянские торбы?
— Простите, но я обязан возразить вам. Когда мы шли в бой, мы чтили только мертвых. Не говорю уже о государе… Но наши кумиры — Корнилов, Марков, Дроздовский, — прежде чем стать кумирами, должны были сложить головы. Живые же вожди были нелюбимы. Вспомните анекдоты о Шкуро, грязные сплетни о Мамонтове, да и о главнокомандующем сплошь и рядом говорили непочтительно. Эта желчь разъедала нас. А народ любит своих вождей. Он поет песни о разбойнике Стеньке. А притягательность Пугачева? А красные мифы о Буденном? Даже Троцкий — «вождь мировой революции». А ведь он, как говорят, в Херсоне или в Николаеве в редакции шубу украл.
— Ну, я думаю, это в Осваге выдумали. А всерьез, Троцкий — вспышкопускатель. Не зря же его в дни нашего наступления заменили Каменевым, царским генералом.
— Разумеется, народ его отринет.
— Предпочтет Техника?
Теперь уже Барановский сознательно подчеркивал неприязнь к Технику.
— Так далеко я не захожу.
— Однако старое знакомство собираетесь восстанавливать?
— Он дал понять, что хотел бы повидаться со мной, и намекнул, где это можно сделать.
— Что ж… Дело ваше. — Барановский развел руками. — Подробностей не спрашиваю. Мы, кажется, в разных станах, но, надеюсь, по одну сторону баррикад.
— Вы по-прежнему…
— Безусловно. Вы верите в народ, а я в русское государство. И это не парадокс.
— Единое, неделимое?..
— Для меня Россия может быть или великой, или никакой.
У солнечных часов они и простились.
Протягивая руку, Барановский сказал:
— Еще раз очень рад, что вы живы. Если сочтете желательным повидаться, меня всегда можно найти на медицинском факультете. Буду ждать. Честь имею…
Барановский очень хотел бы знать, к чему приведет встреча Юрия с Техником, но ему и в голову не приходило, что Техник может привлечь Муравьева к делу, им самим, Барановским, задуманному и подготовленному.
А случилось именно так…
По вечерам скромная чайная преображалась. Самовары исчезали, их место занимали многочисленные бутылки с напитками повышенной крепости, сизый табачный дым плавал под низким потолком, а на крохотной площадке в арке под сводом рослый в красной рубахе человек, похожий на палача, как их изображали на старинных лубках, пел заунывным голосом, растягивая меха гармони:
Не пропить мне тоски, не развеять. Нам неволя судьбой суждена. Эх, Расея, Расея, Расея… Азиятская сторона!Его мало кто слушал, стоял в небольшом зале гвалт, посетители шумно обсуждали каждый свое, иногда визжали пестро одетые женщины.
Юрий вошел и огляделся.
Свободных мест не было.
Техника тоже.
Потоптавшись, он повернулся, чтобы уйти, но в дверях один из служителей, по фигуре вышибала, остановил его жестом:
— Не спешите, господин товарищ. С вами желают повидаться.
Он сказал это скорее тоном приказа, чем оказывая услугу.
— Кто? — спросил Юрий, снова оглядывая зал и не видя ни одного знакомого лица.
— Попрошу за мной.
И, не спрашивая согласия, двинулся через зал в дальний угол, где оказалась малозаметная дверь, а за ней маленькая комната, своего рода «кабинет», где сидели за столиком Техник с молодой, не знакомой Юрию женщиной.
Буднично, как говорят с приятелем, которого не видел день или два, Техник сказал, показывая на свободный стул:
— Садись, Юра. Тут у меня маленькое убежище по вечерам… Я, видишь ли, не переношу табачного дыма. Но я имел в виду, что ты можешь появиться, и принял меры… Будь как дома.
Женщина рассматривала Юрия со сдержанным любопытством.
— Мой добрый гимназический друг, потом белый воин, поэт, э сетера, э сетера, — представил его Техник.
Почему-то из перечисленного она выбрала последнее:
— Поэт?
Юрию стало неловко.
— Совсем немного.
— А офицер?
Он не понял.
— Тоже совсем немного?
— Я вступил в армию в девятьсот шестнадцатом.
— «Ледяной поход»?
Ему показалось, что она не столько спрашивает, сколько утверждает.
— Мы виделись?
Она чуть улыбнулась:
— Может быть… В другом мире.
Кто жив — умрет, Кто мертв — воспрянет. И вот потомки, вспомнив старину… Где были вы? — вопрос, как громом, грянет…— Это Соня, — пояснил Техник. — Когда-то я любовался ею на черноморском берегу. Она сестра милосердия.
— Разве милосердие еще существует? — спросил Юрий.
— Иногда, — ответила она серьезно.
— И зря, — возразил Техник. — Милосердие — это ловушка для малодушных..
— Это очередной перевод или плод ума холодных наблюдений?
— Это плод. Довольно кислый, как видите.
— Так запьем же его горькой.
— За встречу!
— Где же вы встретились? — поинтересовалась Софи.
— На одной маленькой железнодорожной станции, — усмехнулся Техник.