Омут
Шрифт:
— Прекрасно. Тогда сформулируем повестку так: новая экономическая политика и наши очередные задачи — первый вопрос. Второй — разное. По первому вопросу собираюсь доложить я. Возражений нет?
Возражений не было.
— Перехожу к изложению. Мы, свободные люди России, до сих пор занимали одинаковую позицию по отношению ко всем властям. Если можно сказать, мы были к ним снисходительны. Мы говорили: «Кесарево — кесарю», — и довольствовались, в основном, экспроприацией нетрудовой собственности частных лиц. Мы проявляли к властям понимание и терпение, — ибо терпеливый лучше высокомерного.
— …что удавалось взять, — хмыкнул Бессмертный и прихлебнул из фужера смесь водки с шипучим, которая, по его мнению, хорошо утоляла жажду в жаркое время года.
Техник посмотрел на него осуждающе.
— Вернемся к нашим баранам.
— Баранов стричь нужно, — снова перебил Бессмертный.
На этот раз «докладчик» кивнул согласно:
— Да, проблема стричь или не стричь перед нами не стоит. Мы не спрашиваем: «Ту би ор нот ту би?», как выражались английские феодалы. Мы смело говорим: «Стричь!» Однако как стричь баранов, если пастухи с нами не согласны?
— Темно говоришь, Техник.
Это сказал бандит по прозвищу Сажень — слово произносилось в данном случае в мужском роде, — высокий, болезненно худой и моложавый на вид человек, хотя впервые судим был и приговорен к каторге еще царским судом. Дело было уголовное, но Сажень считал себя идейным экспроприатором и не одобрял терминов типа «банда» или «грабеж». Он, разумеется, понимал, куда ведет свою мысль Техник, но предпочел бы услышать ее иначе изложенной.
— Прошу прощения! — согласился Техник. — Я всегда сторонник ясности. Уточняю. На наших глазах происходит возмутительное политическое явление — возрождение частного капитала, то есть эксплуататоров народа под охраной и с поддержкой власти. Что же нам делать в сложившейся обстановке? До сих пор мы старались сохранять по отношению к власти известный нейтралитет. За некоторыми исключениями, к сожалению…
И он посмотрел на Полиглота.
Человек с таким интеллигентным прозвищем, истинного смысла которого и сам не понимал, даже из родного языка знал, кажется, не больше полуторы сотни слов, во всяком случае, вполне обходился ими. Прозвал его Полиглотом сам Техник. На вопрос, что это значит, ответил так:
— «Поли» по-гречески «много». А «глот»— сам понимаешь. Любишь большие куски глотать, значит, Полиглот. Ферштейн?
Полиглот разъяснение принял и даже втайне кличкой гордился.
Обладая мизерным запасом слов, Полиглот, естественно, не был разговорчивым человеком. Каким он представлял окружающий мир, можно было лишь догадываться, но то, что убийство в этом мире является естественной и необходимой константой, у всех, кто его знал, сомнений не вызывало.
Уже с четырнадцатого года, когда он дезертировал из армии, был пойман, судим, бежал, скрывался, грабил, убивал и находился вне закона при всех властях, Полиглот усвоил пещерный образ жизни, бандитизм даже не был для него средством обогащения, а лишь единственно возможной формой существования.
Во время последнего его налета на подсобное хозяйство мыловаренного завода без всякой необходимости были убиты семь человек, в том числе трое безоружных красноармейцев, любителей молодой картошки. Картошка досталась Полиглоту, и это было все, чем разжился он в хозяйстве.
На убийство красноармейцев и намекал Техник.
Но Полиглот его не понял. Он отрезал большой кусок окорока и жевал с удовольствием.
Зато чахоточного Саженя лихорадила активность.
— Всякая власть рано или поздно выступает в защиту эксплуататоров. Большевики не исключение, и мы с ними не обязаны считаться!
— О чем вы толкуете? — спросил Бессмертный в недоумении, вытирая рот и черные усы тем же кружевным платком, которым стряхивал пыль с сапог. — Кто хозяева в городе — мы или они! Вот что показать нужно.
— Об этом и речь, — сказал Техник.
— Какая речь? Нечего и разговаривать.
— Мы вечно непримиримый народ! — крикнул Сажень сквозь кашель. — А они? Узурпаторы!
И пещерный Полиглот, и «идейный» Сажень были одинаково презираемы Техником. Чуть выше он оценивал Бессмертного, агрессивного дурака, но с некоторой хитринкой. Кроме того, он очень хорошо стрелял, и потому Техник в опасных случаях держал его постоянно под рукой. Именно Бессмертный шел за ним следом по вагонам на станции Холмы. Немного раздражала Техника только нескромная, по его мнению, кличка бандита. Но именно в этом он и ошибался. Бессмертный была подлинная фамилия, которую бандит сознательно выдавал за кличку, потому что лучшей, при своем тщеславии, и придумать не мог.
Но в целом в смертельной игре, которую вел Техник, люди, сидевшие сейчас с ним на поляне, были лишь картами разной значимости, цена которых могла и падать, и возрастать, переходя временно в козыри. Однако в общем, в интересах выигрыша он всегда был готов пожертвовать каждой из них, считая игроком одного себя и переоценивая собственную способность выиграть, что было равноценно понятию выжить.
Вот и сейчас, сидя в довольно неудобной позе на дорогом ковре и пробуя разного рода яства, он прикидывал, как сыграть получше, сохранить или сбросить сомнительные карты.
С некоторых пор сообщники все больше обременяли Техника. Он хорошо знал, что единственной их целью было по-прежнему грабить и убивать — ничего другого они не умели и не желали, — а так как до сих пор разбойничали почти беспрепятственно, то и в будущем не видели иной жизни и иных занятий. Они только хотели убрать встающие на пути помехи, и одной из помех, которая в кроваво-пьяном исступлении представлялась им вполне устранимой, видели они и Советскую власть, победившую в многолетней борьбе с генералами, армиями и целыми государствами.
Это беспредельное безумие давно уже беспокоило Техника, и одно время он собирался сделать все, чтобы созвать маниакальные замыслы, которые могли только приблизить неизбежную погибель, но теперь, после встречи с Софи, поверив в возможность выйти из игры, сорвав банк, он задумался, посмотрев на дело совсем иначе, под другим углом зрения.
Непроизвольно проведя пальцами правой руки над левой, будто перебирая собранные веером карты, Техник сказал:
— Интересно говорите.
Наступило незапланированное молчание, ибо все, зная Техника как человека осторожного, ожидали возражений своей решимости и потому приняли сначала поощрительные слова за насмешку, почему и умолкли, не зная, что говорить.