Шрифт:
Annotation
Спасение духовности в человеке и обществе, сохранение нравственной памяти народа, без которой не может быть национального и просто человеческого достоинства, — главная идея романа уральской писательницы.
Он увидел
Он увидел
* * *
Перебрасывая
Ей объясняли:
— Дура! Следователь, понимаешь? Рост — во, плечи — во, молодой и без кольца… Следователь требует!
Не доходило. Порывалась обратно, чтобы в любую сторону стена, чтобы ни людей, ни окон, но ее втолкнули в комнату, в ту ужасную комнату.
— Вот, товарищ следователь, она все видела!
Санька зажмурилась и затрясла головой, но вообще-то уже не испытывала прежней паники, а все трезво отмечала. Услышала, например, как девицы уходят и как осторожно прикрывают дверь с таким расчетом, чтобы если не видеть, так слышать, что тут будет дальше, отмечала сторонним зрением, напряженно ожидая каких-то особых, пронзительных вопросов, заранее отчаиваясь, что ничего не знает и не сможет ответить. Но и это чувство тоже было где-то на задворках, а наполнял ее сейчас окаменелый протест против того, что произошло, и особенно против того, что будет сейчас происходить, против всех этих обязательных и равнодушных заглядываний в чужую жизнь и, может быть, смерть.
Следователь сидел за их терпеливым длинным столом посреди комнаты и усердно заполнял какие-то бланки, будто готовил ведомость для оплаты. Будничность его занятия и позы потрясла Саньку, а иконописное личико с просвечивающей сквозь бородку белой кожей показалось слишком ухоженным и потому оскорбительным для предстоящего дела.
Не прерывая аккуратного письма, следователь проговорил:
— Слушаю вас.
Санька молчала, разглядывая чужого человека, который положил свою папку с бумагами на кровать Сандры и, доставая новые бланки, прикасался коленом к голубому покрывалу.
— Так что же? — спросил следователь.
— Ничего, — сказала Санька хриплым голосом.
Он поднял на нее огромные глаза, утомленные тяжестью ресниц:
— Вы обязаны отвечать на мои вопросы.
Санька догадалась, что этому человеку ни в каких обстоятельствах не захочется выйти из окна и что она ненавидит его за это.
— Расскажите о том, что вы видели, — предложил следователь, намекая голосом на чью-то и как бы в первую очередь ее собственную заведомую вину.
Санька проглотила застрявший в горле шершавый ком и воспаленно воззрилась в распахнутое окно.
— Она… будто шла. Будто совсем спокойно. Будто собиралась идти долго.
— Куда идти? — спросил следователь.
Санька молчала, не поднимая глаз.
— Вы должны, когда отвечаете, смотреть на меня, — сказал следователь.
— Я не хочу, — возразила Санька, стараясь не видеть его.
— Почему? — изумился следователь.
И совсем не профессиональным было это «почему», и смотреть он требовал не из-за того, что так полагается при опросе свидетелей, ему самому все время очень этого хотелось, ему нужно было, чтобы все смотрели и восхищались, и млели, и тайно влюблялись, а он бы шел равнодушно через всех, и это было бы ему вместо всякого другого счастья, и все это Санька понимала ясно и определенно, будто все было записано в протоколе четким почерком. Следователь нетерпеливо повторил:
— Почему?
— Потому что мне стыдно, — сказала Санька.
Он такого ответа не ожидал. Он понял, что Санька имеет в виду, но поверить ей никак не мог, и тогда бы не смог, если бы она совсем прямо сказала ему, сказала бы, что он эгоист, пустой и подонок, — и поэтому повернул на другое и спросил очень тонко:
— Вы чувствуете свою вину?
— Нет! — не поддалась Санька. — Я чувствую другое.
Голос ее наполнился яростью и как бы отделился от нее, самостоятельно образуя слова, которых она потом опять не вспомнит, как и в последний раз перед начальником участка, когда завалили бетоном общую собачонку Сильву.
— А именно? — слегка усмехнулся следователь.
— А именно, что вы никогда ничего не поймете в том, что случилось! — Она уперлась в него беспощадным презирающим взглядом.
— А вы? Понимаете?
Эта девица не укладывалась в его представления о прочих людях, и потому нетерпеливо раздражала его, да еще навязывала собственные вопросы.
— Ей не понравилось, — послышался короткий ответ.
— Что же именно не понравилось гражданке Григорьевой? — спросил следователь, пытаясь переделать глупый разговор в протокольную однозначность.
— А я не знаю, — сказала Санька.
— Не знаете, а утверждаете!
Санька пожала плечами и замолчала. Видно, ей было наплевать на нелогичность ответов, просто говорила то, что думала, и в нем запоздало сработал сигнал: удача! не зевай! Такое случалось и раньше: он допрашивал людей, у которых было интуитивно ощущение парадоксальной сути — нелепой, бездоказательной и точной, и тогда можно было выстраивать оригинальные версии, на которые начальство обращало положительное внимание. У него был нюх — нюх на людей, умеющих видеть. Ну, а то, что действительным автором его версий был кто-то другой, это уже мелкие частности. На какое-то время он забыл об отсутствии восхищения в глазах этой девки с большими руками и замер в охотничьей стойке.
— Вы замечали в последнее время за гражданкой Григорьевой что-нибудь странное?
— Не замечала, — буркнула Санька, но перемену в собеседнике уловила. И, помедлив, добавила, заставляя себя забыть о неприязни к сидящему в ее комнате постороннему человеку: — Она всегда была странная.
— Подробнее, подробнее! — подталкивал следователь. — В чем это выражалось!
— Да мало ли… Ну, например, не любила говорить.
— Что говорить?
— Ну, уходила, если мы начинали о тряпках или парнях.