Он. Она. Другая
Шрифт:
Моя соседка Куляш-апай - дама продвинутая. Сидит в беспроводных наушниках и разговаривает, как я поняла, с дочкой - мамой Ерлана. Я же поправляю одеяло, проверяю, есть ли температура. Лоб теплый, что радует. Обычные дела помогают отвлечься и не думать о неизбежном, хотя на душе кошки скребут. Смотрю в окно, где в вечерних сумерках темнеют золотистые деревья. Мы должны были поговорить с Таиром сегодня вечером и до меня только сейчас доходит, что он хотел мне сказать. Я уже давно заметила, как он изменился. Такое было перед смертью родителей, но потом он окружил меня заботой, вниманием, любовью.
И тут в ушах резко звенит, подкатывает тошнота, затылок больно тянет. Я поняла, осознала. Мальчик, похожий на Таира…ведь ему год, или чуть меньше. Двенадцать месяцев плюс девять. Почти два года обмана. А это значит, что на момент аварии муж уже мне изменял, а его любовница была беременна. Родила сына. Сына, которого сегодня он поставил выше нашей дочери, когда выбрал отвезти их домой, а не остаться с Нафисой. Таир предал нас обеих.
– Сабина, пойдем в столовую, - Куляш-апай коснулась моего плеча и я обернулась.
– Попросим медсестру присмотреть за дочкой.
– Я не голодная. Кусок в горло не лезет.
– Тогда чай тебе хотя бы принесу.
– Рахмет, Куляш-апай, - грустно улыбаюсь ей.
Когда они с внуком уходят, выключаю в палате свет, чтобы дочке было комфортно. Она стонет во сне, но пока у нее нет новых позывов. Стою у кровати и смотрю на своего ангела. Такая бледная, худенькая, измученная. Девочка моя, как же я тебя люблю. Ты всегда была только моей. Теперь я это поняла.
Тук-тук. Тук-тук.
Слышу негромкий, но навязчивый стук в окно. Палата на первом этаже, поэтому я думаю, что это скорее всего папа Ерлана пришел. Поворачиваю голову и холодею мгновенно от ярости. При свете фонарей в больничном дворе лицо Таира кажется совсем чужим. Он смотрит на меня, подносит телефон к уху и показывает на него пальцем. В этот момент мой мобильный дребезжит от вибрации. На дисплее высвечивается слово, утратившее значение. “Любимый”.
СПРАВКА: Во многих казахских, уйгурский, корейских семьях в нашей стране дети обращаются к родителям на "вы". Однако есть и более современные семьи, где родители не запрещают обращаться на "ты". По моим наблюдениям 50 на 50.
Глава 12. Когда ты меня разлюбил?
Сабина
Нажимаю на зеленую трубку в углу экрана. Ладонь потная, мокрая, едва удерживает телефон из-за дикого тремора. Подбородок тоже дрожит, а внутри плотный дым рассеивается, оставляя лишь пепелище на месте выжженного сердца. Он стоит за стеклом. По-прежнему высокий, красивый, холодный. Но не мой уже, а чужой. И вообще интересно: а он когда-нибудь был моим?
– Что?
– непривычного жестко для нас обоих цежу я.
Таир даже замялся от такой внезапной перемены во мне. Нахмурился, зубы стиснул, аж скулы заострились, а желваки напряглись.
– Я вещи оставил в приемном покое. Сказали, скоро занесут вам. И с дежурным врачом поговорил.
–
– Неужели? А тебе не все равно разве?
– удивляюсь холодно.
– Как Нафиса?
– пропускает мои слова мимо ушей, а меня такая злость на него накрывает страшная, что хочется разбить окно.
– Отравление, интоксикация, обезвоживание.
– Можно увидеть ее?
– Нет.
– Почему?
– Потому что я так решила. Теперь все решения по ней буду принимать только я. Она моя.
– Она и моя дочь.
– Да? А где ты ходил, когда был ей нужен? Когда ее рвало еще дома и я звонила тебе без конца. А ты не брал! Когда ты должен был остаться здесь, а вместо этого повез сына и шлюху свою домой.
Он долго молчит, желваки ходят ходуном, взгляд из-под бровей тяжелый.
– Надира рассказала?
– насупился Таир.
– Сама все слышала. Каждое слово, пока ты трусливо не выскочил на улицу.
– Я не уехал. Я был здесь, звонил тебе.
– Ты думал, я возьму, после того, что увидела?
Ему нечего ответить. Он снова замыкается. Наверное, думает, куда делась эта кроткая, влюбленная дура, которая ловила каждое мое слово и заглядывала мне в рот? А нет ее больше. Умерла она. Там, в приемном отделении. Брошенная в одиночестве с маленькой дочкой на руках.
– Прости, Сабин. Я хотел тебе раньше рассказать. Мне надо было сразу во всем признаться, - оправдывается он.
– Но обстоятельства...
– Авария? Смерть родителей? Несчастная Сабина на грани нервного срыва? Ты ведь уже тогда с ней спал, да?
– моргаю часто, чтобы прогнать предательские слезы.
– Сабина…
– Что Сабина? Ты думаешь я совсем дура наивная? Я все посчитала! Сколько твоему сыну? Год?
После короткого молчания он выдавливает:
– Одиннадцать месяцев.
– Она была беременна, когда мама с папой погибли, - судорожно вздыхаю.
– Когда нашей дочери еще двух не было. Ты уже тогда спал с ней. А я…я даже ничего не заметила, хотя просила, просила твоей ласки. А она вся уходила на другую, да?
– Мне нечего сказать в оправдание. Да, у меня был роман. Недолгий, но был.
– Был? А сейчас у вас что, если она тебя называет милым?
– сильно сжимаю трубку, еще чуть-чуть и она сломается в моих руках.
Его громкое молчание о многим говорит и на многое раскрывает глаза. Их роман не в прошлом, а в настоящем.
– Кто она?
Снова тишина.
– Кто?!
– громко шиплю, боясь разбудить дочь. Несмотря на то, что я говорю тихо, горло дерет, будто ору дурниной.
– Мы вместе работали, - признается, опустив голову.
Дрожащими пальцами закрываю рот и беззвучно реву, неожиданно все сопоставив.
– Работа допоздна и в выходные, овернайты (работа сверхурочно, даже ночью), “я в офисе посплю”, - горько перечисляла я, снова складывая в уме один плюс один.
– А ты в это время с ней спал. Господи, какая я дура!
– по щекам текут тонкие ручьи, я вытираю их ладонью, но меньше не становится.
– Я не понимала, почему ты охладел, обнимала и целовала тебя, искала в твоем взгляде хоть намек на прежние чувства. Когда ты меня разлюбил? Когда ты остыл?