Она была такая хорошая
Шрифт:
Когда вся ее команда ходила колесом на тренировке, Рой сцеплял пальцы на затылке, скрещивал ноги и только покачивал головой. «Ох, братцы, — думал он, — хлебнуть бы им жизни там, на Алеутах».
Тем временем темнело. Игроки медленно покидали поле, брели в раздевалку, покачивая серебряными шлемами на ремешках. Чир-лидеры разбирали пальто и учебники из общей кучи в первом ряду, а Рой распрямлял все свои шесть футов три дюйма, потягивался и зевал — ни дать ни взять само добродушие и бесхитростная простота. Затем в один длинный прыжок оказывался на земле, засовывал руки в карманы и отправлялся домой, время от времени замахиваясь ногой, словно по мячу… и думал, что, будь у него собственная машина, он мог бы запросто сказать Обезьянке Литтлфилд: «Мне все равно в сторону Гроув — к кузине… Хочешь, подвезу…»
С недавних пор он стал серьезно подумывать о машине, и она вовсе не казалась ему роскошью. Отец относился к этой идее
В казармах оказалось, что почти все, кроме Роя, уже сумели уговорить хотя бы одну девушку. И Рой тоже намекнул — ведь это никому не вредило и было скорее преувеличением, чем полным враньем, — что довольно часто имел дело с одной девицей из университета в Миннесоте. Как-то раз, когда выключили свет, Лингельбах — а у него язык был хорошо подвешен — сказал, что главная беда почти всех девушек в Соединенных Штатах в том, что они считают секс чем-то непотребным, тогда как это, по всей вероятности, самое возвышенное физическое и духовное переживание, какое только выпадает на долю человека. И потому, что было темно, и он чувствовал себя одиноким, да и сердился на Бэв, Рой сказал: «Я потому и бросил эту девицу из Миннесотского университета, что она считала секс чем-то позорным».
— А знаешь, — отозвался какой-то южанин с другого конца казармы, — такие потом становятся самыми последними шлюхами.
И тут влез Казка — парень из Лос-Анджелеса, которого Рой не выносил, — и давай шлепать своими жирными губами. Послушать его, так он знал все на свете насчет этого дела. «Чтобы девица в темпе раскололась, — сказал Казка, — надо только твердить, будто ты ее любишь. Знай повторяй без остановки, и в конце концов („Кто не попадись, хотя сама Мария Монтес“) она не выдержит. Мели себе: „Люблю тебя, ты только поверь мне, поверь мне, поверь мне…“ „Как, по-вашему, Эррол Флинн с ними обращается? — спросил Казка, словно у него был прямой провод с Голливудом. — Мелет себе: поверь мне, детка, поверь мне — а сам уж штаны расстегивает“. Дальше Казка принялся рассказывать, как его брат, механик из Сан-Диего, обработал одну беззубую шлюху, которой было уже верных полсотни, и Рой почувствовал себя довольно паршиво из-за того, что наговорил на Бэв. Худенькая и какая-то испуганная, Бэв была по-настоящему славной девчонкой. Что она могла поделать, если у нее такие строгие родители? На другой день, припомнив, что не называл ее имени, Рой немного утешился.
Ллойд Бассарт пришел к выводу, что Рою следует поступить в подмастерья к печатнику в Уиннисоу. Отцу почти так же нравилось произносить слово „подмастерье“, как Рою ненавистно было его слышать. Но отца это нисколько не останавливало: Рою, продолжал он, следует поступить подмастерьем к печатнику в Уиннисоу, он сам прошел через типографию и может утверждать, что это благородная профессия и притом дающая приличный заработок. Братья Бигилоу — он совершенно уверен — сумеют подыскать местечко для Роя, и вовсе не потому, что он сын Ллойда Бассарта, а потому, что он действительно подает надежды. Художники, если они не Рембрандты, голодают, и Рой к тому же не Рембрандт. Что касается колледжа, то, если вспомнить школьные отметки Роя, как-то трудно себе представить, чтобы он вдруг ни с того ни с сего стал так уж блестяще учиться в колледже. И хотя Элис заметила, что на свете случаются и более удивительные вещи, ее муж не поверил в такую возможность.
Ллойд Бассарт преподавал в школе печатное дело и, кроме того, был правой рукой директора Бранна — Крошки Дональда, бывшего крайнего из команды Висконсинского университета, который когда-то даже выступал за сборную Штатов. Тогда в 1930 году в Либерти-Сентре построили новую школу, у всех перед глазами еще стояли потрясающие броски и захваты Дона Бранна, четыре года украшавшие матчи Большой десятки. Футбол и организация учебного плана, захваты и составление бюджета — какая связь между этими вещами, Элис Бассарт так и не смогла понять до конца жизни, но, как бы там ни было, Дону, в то время уже школьному учителю физкультуры в Форт Кине, предложили место директора в родном городе именно из-за его славы. Во всем, что касается своей личной выгоды, он был не дурак и быстренько согласился. Ну, и вот восемнадцать лет — „восемнадцать лет серединка-наполовинку“, как выражалась Элис, от злости путаясь в словах, — Дон был директором (то есть сидел в директорском кабинете), а Ллойд — как Элис говорила — „нашим невоспетым героем“. Без помощи Ллойда Дон не мог даже сторожа нанять, но все-таки он получал жалованье директора и был для родителей своих учеников прямо каким-то божком, а Ллойд оставался для всех пустым местом.
Стоило Элис заговорить на эту тему, как Ллойд приводил в ответ слова человека более мудрого, по его выражению, чем любой из нас, — поэта Бобби Бернса:
Что толку жаловаться, друг, Когда Судьба озлится вдруг…Он не спорит — Дон попросту смешливый дурачок, но с этим, как и со многим другим в жизни, он давно научился мириться. И все это уже так долго тянется, что теперь было бы дико мечтать о том, что вдруг Дон все поймет и подаст в отставку. Да если б он вдруг научился все так понимать, то ему незачем было бы и уходить. Что же — желать ему поскользнуться на банановой корке? Но, во-первых, Дон здоровенный буйвол и переживет нас всех, а во-вторых, даже думать о подобных вещах — не то что говорить о них вслух — ниже достоинства Элис. Остается либо совершить свой жизненный путь с горьким привкусом зависти во рту, либо никогда не забывать, что многим приходится гораздо хуже, и надо быть благодарным судьбе за то, что ты тот, кто есть, имеешь то, что имеешь, и так далее, и тому подобное.
Ну разве Рой виноват, что ему больше нравилось проводить вечера у дяди Джулиана? Нет, он вовсе не считал Джулиана верхом совершенства, но тот, по крайней мере, любил хорошо пожить и не смотрел на мир, как двести лет назад. „Проснись! — так и подмывало его крикнуть отцу прямо в ухо. — На дворе 1948 год!“ А Джулиану об этом напоминать не надо — это, сразу видно, хотя бы по одежде. Если у них дома выписывали „Гигиену“, то Джулиан не пропускал ни одного номера „Эсквайра“ и с ног до головы одевался по последней моде. Может, и несколько крикливо — по крайней мере на вкус Роя, — но, во всяком случае, модно, этого уж никто не сможет оспорить. Даже низкое мнение о м-ре Гарри С. Трумэне не помешало ему обзавестись спортивными рубашками „а-ля Трумэн“, да такими, что от зависти глаза на лоб лезли… И уж кто-кто, а Джулиан не считал скандалом появиться в обществе без галстука и не воображал, будто наступил конец света, если Рой заявлялся в рубашке, случайно выбившейся из брюк. Он мог понять, что Рой не хочет выкладываться ради всяких пустяков, которые ему кажутся несущественными. „Ну-ка, Айрин, — говорил он по вечерам, открывая племяннику дверь, — посмотри, кто к нам пришел, сам Джой Слюнтяй“. И смеялся. Совсем не то, что отец. Когда Рой вспоминал о нем в армии, он почти всегда представлял его возле кабинета мистера Бранна: седые, прилизанные волосы, сжатые губы, длинный, прямой, словно жердь, и в этом мерзком фартуке, ни дать ни взять городской сапожник.
Вернувшись с войны, Джулиан уселся и пораскинул мозгами: чем бы таким заняться, чтобы и людям помочь, и себя не забыть, — и остановился на прачечных. Вот так совсем просто и всего-то за год четвертаки и пятидесятицентовики, которые женщины из прибрежных городов опускали в сушилки и мойки Объединенной компании прачечных, принесли Джулиану ни много ни мало двадцать тысяч долларов.
Особо горячего желания следовать по стезе бизнесмена Рой не испытывал, но не только это заставляло его колебаться насчет предложения Джулиана. Дело куда серьезнее — Рой не был убежден, что по-прежнему верит в принципы свободной инициативы, по крайней мере в том виде, в каком они существуют в этой стране.
В последние месяцы службы, лежа на казарменном тюфяке, Рой часто прислушивался к серьезным дискуссиям о мировых проблемах, которые вели его товарищи — выпускники колледжа. Сам он больше молчал, но на другой день, сидя возле конторы мехчасти (где Рой занимался снабжением), он обсуждал услышанное с сержантом Хикки. Ясное дело, он не принимал на веру все без разбора, что бы там Лингельбах ни наговаривал на Америку. Сержант Хикки был прав на все сто: легче легкого целыми днями молоть языком, замечать только плохое и крушить направо и налево. Сержант стоял на том, что, если ничего лучше предложить не можешь, тогда и вовсе не открывай рот, раз уж ты носишь форму, ешь солдатский паек, а деньги тебе платит та самая страна, которую ты так чихвостишь. И тут Рой соглашался, сержант Хикки намертво прав: есть парни, которые никогда не будут довольны, хоть ты их озолоти, но все же, пожалуй, стоит прислушаться к тому, что рассказывал этот малый из Бостона (не Лингельбах, тот-то законченный индивидуалист и вообще человек странноватый, а Беллвуд) про жизнь, например, в Швеции. Рой был во всем согласен с сержантом Хикки и дядей Джулианом насчет коммунизма, но, по словам Беллвуда, социализм отличается от него, как день от ночи. А в Швеции пока еще даже и не социализм.