Она была такая хорошая

Рот Филип

А то, что мать без конца ворчит у себя на кухне, его мало трогает, он не дурак — понимает: она беспокоится о нем, ведь он как-никак ей сын. Она его любит. Только и всего. Досмотрев газету, он иногда заходил на кухню и, не слушая ее глупостей, обнимал мать и говорил, что она славная девочка. Временами он даже подхватывал ее и делал несколько па, напевая какую-нибудь популярную песенку. Ему это ничего не стоило, а мать была просто на седьмом небе.

У нее всегда были самые добрые намерения, у его матери, даже если ее желание побаловать своего мальчика иной раз выходило ему боком. Взять, например, эту посылку с чехольчиками на унитаз, что он получил по почте в один прекрасный день, — сотню больших белых бумаженций, вроде бубликов, которые она увидела на рекламе медицинского журнала, сидя в приемной у своего доктора, и которые, по идее, он был должен подкладывать в туалете — это в армии-то! Сперва он и впрямь было собрался показать их старшему сержанту, раненному в спину при Анцио на второй мировой. Но вовремя сообразил, что сержант Хикки может, не разобравшись, поднять на смех его самого, и поздним вечером, вроде бы прогуливаясь за столовой, выкинул посылку в мусорный бак с замерзшими отбросами, конечно, содрав перед этим надпись на обертке. А там было написано: «Рой, не забывай пользоваться этим. Запомни: не всякий из культурного дома».

Это доказывало, что намерения у нее добрые, но нет никакого понимания того, что ее сын взрослый человек, с которым никак нельзя проделывать подобные штуки. И все же в Адаке он не раз скучал по ней и даже по отцу, и относился к ним совсем как в те годы, когда они еще не начали толковать каждое его слово шиворот-навыворот, и забывал все плохое, что они наговорили ему, а он им, и даже искренне чувствовал себя эдаким счастливчиком, у которого дома заботливые родичи. У них в казарме был один малый, родом из Бойстауна в Небраске, к которому Рой, при всем своем уважении, просто испытывал жалость за все, чего тот лишился, оставшись сиротой. Звали его Куртц, и, хотя Рой не слишком-то любил смотреть на него в столовке — у того была какая-то болезнь кожи, — он не раз приглашал его приехать в Либерти-Сентр (когда они наконец вылезут из этой тюряги) и отведать домашней кухни. Куртц отвечал, что он, конечно, не против. Да и кто бы был против — вся казарма не могла дождаться очередной посылки с так называемыми «гостинцами мамаши Бассарт». Когда Рой написал матери, что она самая популярная после Джейн Рассел красотка в их казарме, она стала присылать по две коробки печенья — одну для Роя, другую для его «дружков».

А насчет Джейн Рассел она сообщала, что последний фильм с ее участием запрещен в кинотеатре Уиннисоу специальным судебным постановлением, и она надеется, Рой примет это к сведению. Уж об этом-то Рой рассказал сержанту Хикки, и они повеселились от души.

И еще много месяцев спустя после своего возвращения Рой только и делал, что, во-первых, всласть отсыпался, а во-вторых, до отвалу наедался. Около четверти десятого — едва уходил отец — он спускался к завтраку в армейских брюках и тенниске. Сок двух сортов, парочка яиц, ломтика четыре бекона, кусочка четыре поджаренного хлеба, горка варенья из вишен, горка повидла и кофе, который, чтобы шокировать мать, никогда прежде не видевшую, чтобы он пил что-нибудь, кроме молока, он называл «жгучей яванкой». Иногда за завтраком он опустошал целый кофейник «жгучей яванки», и было видно, что мать в самом деле не знает, то ли ужасаться тому, как он называет кофе, то ли волноваться насчет того, в каких количествах он его поглощает. Матери нравилось хлопотать вокруг него, закармливать его всевозможными лакомствами, и, поскольку это ему ничего не стоило, он дал ей полную волю.

— А знаешь, Элис, я ведь, случается, пью и кое-что еще, — говорил он, вставая из-за стола и хлопая ладонью по животу. Выходило не так громко, как у сержанта Хикки, который весил двести двадцать пять фунтов, но тоже неплохо.

— Не будь наглецом, Рой, — отзывалась она. — Не хочешь ли ты сказать, что пьешь виски?

— Да так, по маленькой, Элис.

— Рой…

И тут — если она принимала его слова всерьез — он подходил к ней, обнимал и говорил: «Ты славная девочка, Элис. Но не верь всему, что тебе говорят». А потом звучно чмокал мать в лоб, уверенный, что это моментально исправит ее настроение и озарит утро, проведенное в домашних хлопотах и беготне по магазинам. И он был прав — так оно обычно и выходило. В итоге, что бы там ни говорилось и ни делалось, они с матерью оставались в прекрасных отношениях.

Затем он просматривал газету — от первой до последней страницы. Потом возвращался на кухню опрокинуть между делом стаканчик молока. Он выпивал его в два глотка, тут же у холодильника, и закрывал глаза от жгучего холода в переносице. Потом вытаскивал из хлебницы полную пригоршню домашнего печенья, которое обожал с детства, потом: «Я пошел, мам!» — стараясь перекричать гул пылесоса…

В первые месяцы он обычно обходил весь город, и почти всегда эти прогулки оканчивались у школы. Как-то не верилось, что всего два года назад он сидел среди этих корпящих над учебниками детей, чьи склоненные головы виднелись в окно. И почти так же не верилось, что он не один из них. Однажды утром он подошел к самой парадной двери, прямо к флагштоку, и услышал голос своего учителя математики, старого добряка, бубнившего что-то за открытым окном 104-й комнаты. Никогда-никогда не придется Рою вновь выйти к доске и с мелом в руке поджидать, когда старый Крест-накрест продиктует задачу, которую надо решить перед классом. Эта мысль внезапно поразила и огорчила его. А ведь он ненавидел алгебру. Еле-еле сдал. И когда явился домой с трояком, отец чуть не подпрыгнул до потолка от удивления… «Ну, парень, надо рехнуться, чтобы скучать по таким вещам, — сказал он себе, пошел прочь, пересек овраг, выбрался к реке и уселся на солнышке, прямо на земле, разламывая печенье и отправляя его в рот по половинке — сначала пустую, а потом намазанную, — не переставая думать: — Двадцать лет. Тебе двадцать. Тебе двадцать, Рой Бассарт». Он смотрел на реку и размышлял, что вода похожа на время. «Кто-нибудь должен написать об этом стихи, — пришло ему в голову, и следом: — Почему бы не я?»

Вода, словно время, течет, Стремится… стремится… Вода, словно время, течет, Струится… струится…

Иногда не успевал прийти полдень, как ему снова хотелось есть, и он заходил в Молочный Бар Дэйла — перехватить жареного сыра с беконом и томатами и запить стаканом молока. В Адаке не делали сандвичей с жареным сыром, беконом и томатами. Почему? «Потому что потому», — как сказал он однажды дяде Джулиану, Не делали, и все тут. Был и сыр, и бекон, и томаты, и хлеб, но на кухне просто не жарили все вместе, даже если объяснишь, как это делается. Можешь надрываться до посинения, но повар тебя и слушать не станет, «Вот что значит служить в этой паскудной армии», — объяснял он Джулиану.

Днем Рой частенько заходил в публичную библиотеку, где когда-то работала после школы его старая привязанность — Бэв Коллисон. Он раскладывал на коленях альбом и просматривал журналы, выбирая виды, которые стоит срисовать. К портретам он потерял всякий интерес и решил, что лучше специализироваться на пейзажах, чем лезть из кожи вон, стараясь чтобы рот выходил похожим на что-то способное открываться и закрываться. Рой проглядел сотни номеров «Холидей», ничем особенно не вдохновившись, хотя и прочитал о куче стран и обычаев, которых совершенно не знал. Выходит, он не терял даром времени, хоть иногда и дремал — в библиотеке стояла такая духота, что приходилось требовать, чтобы открыли окно и впустили хоть немного свежего воздуха. Совсем как в армии. Целый день добиваешься разрешения на самую простейшую вещь. Эх, братцы, до чего же хорошо быть свободным! Вся жизнь впереди. И можно делать со своим будущим все, что только захочешь.

К концу такого осеннего дня он обычно вновь заворачивал к школе — посмотреть тренировку футбольной команды — и оставался там затемно, двигаясь вдоль кромки поля — туда и обратно — следом за игроками. Он придвигался так близко, что, когда судьи на линии приходили вместе, слышал отрывистое, резкое — хлоп! — особенно любимый им звук, и мог в упор рассмотреть гранитные ноги Тага Сигерсона, о которых говорили, что даже в самой гуще свалки они «не перестают сбивать масло». Пусть на нем повиснет хоть десяток парней, а старина Таг все равно продвинется на лишний дюйм, и, может, в конце игры этот-то дюйм все и решит. А то ему вдруг приходилось отбегать вместе с немногими зрителями, когда один из полузащитников несся прямо на них, так здорово разбрызгивая грязь, что по дороге домой Рой то и дело отыскивал комочки у себя в волосах. «Да, — думал он, разминая пальцами засохшую грязь, — ход у этого малого что надо».

А вот уж за кем действительно стоило специально последить поближе — до того он красиво все делал, — так это за Диким Биллом Эллиотом, знаменитым левым крайним. Целых три года Дикий Билл заставлял защитников, что называется, попотеть и был самым результативным краем со времен самого Бадда Бранна. За одну секунду он успевал сделать финт вправо, влево, срезать угол, сместиться к середине поля, принять прострел Бобби Рокстроу прямо на живот, потом — только плечом! — показав, что уходит вправо, неожиданно повернуться и дать свечу прямо в центральный круг, но тут Гарднер Дорси, главный тренер команды, давал свисток, и Билл мчался назад, загребая ногами, и по дороге еще успевал исподтишка отпасовать мяч в самую гущу свалки с криком: «Выше голову, ребятня!» И кто-нибудь рядом с Роем говорил: «Ну, старина Билл мог бы прямо внести мяч в ворота», с чем Рой был вполне согласен.

Над бейсбольным полем разносились звуки оркестра, репетирующего перед субботней игрой. «Оркестр, внимание… Приготовились!» — доносилось до него; это м-р Валерио кричал в мегафон, и, честно говоря, ему не бывало никогда так хорошо, как в те моменты, когда он слышал родную мелодию:

Идем играть За Ли-бер-ти, Не в первый раз Нам по-бе-дить… —

и смотрел, как первая команда (три года не знавшая поражений!), сцепив руки, сбивается в кучу, а второй состав пытается разбить ее, и Бобби Рокстроу — эдакий паучок, — поднявшись на цыпочки, командует: «И раз, и два…», а потом, когда мяч взлетал вверх, поднимал голову и видел бледную матовую луну в темнеющем небе над школой.