Она была такая хорошая
Шрифт:
Уиллард и Берта, как обычно по пятницам, отправились развеяться, поиграть в рамми. По дороге к Эрвинам они договорились между собой, что, как бы там ни было, на этот раз они досидят до кофе и пирожных, как все люди. Если Уиллард хочет пораньше вернуться домой, сказала Берта, это его дело. Ну, а у нее была трудная неделя и не так уж много в ее жизни развлечений, чтобы обрывать свой короткий отдых только потому, что ее зять предпочитает хлестать виски в прокуренном баре, а не спокойно обедать дома, в кругу семьи, после трудового дня. Проблему эту решить можно, и Уилларду хорошо известно, как это сделать. Но она все же скажет ему — тем, что еще раз откажешься от компании старых друзей и от единственной
Но Майра и ее больные ноги… Что-то подсказывало Уилларду: ее не надо оставлять вот так. Не то чтобы ей было очень больно. Нет, это были сущие пустяки по сравнению с теми страшными мигренями, что стали одолевать ее в последние годы. Но отчего-то сам вид Майры в этой грустной позе, над ванночкой, угнетал его. «Тебе нужно побольше сидеть, Майра. Не понимаю, зачем ты все-таки так много стоишь». — «Я сижу, папа. Правда, сижу». — «Тогда почему у тебя неладно с ногами?» — «У меня все в порядке, папа». — «Это из-за уроков, Майра, оттого, что ты целый день стоишь у пианино». — «Папа, никто не стоит у пианино». — «Тогда почему у тебя болят ноги?» — «Папа, прошу тебя». Ну что тут прикажете делать? Он крикнул в столовую: «Спокойной ночи, Люси». Она не отозвалась. Он подошел к тому месту, где она сидела, что-то записывая в тетрадку, и коснулся ее головки. «Что с вашим языком, барышня? Не хочешь сказать — спокойной ночи?» — «Спокойной ночи», — промямлила та, не поднимая головы.
Он знал, что ехать не следует, но Берта уже сидела в машине. Да, это зрелище пришлось ему не по душе. «Не стоит чересчур долго держать их в воде, Майра». — «Ну, папочка, поезжай, развейся», — сказала она, и он, наконец, спустился к машине, а там его спросили, как это он умудряется тратить пять минут на то, чтобы сказать «спокойной ночи».
Ну вот, все вышло именно так, как он и предполагал: когда Уайти добрался до дому, ему тоже пришлось не по душе то, что он увидел. Первым делом он заявил Майре, что она могла хотя бы опустить шторы, чтобы не показывать людям, какая она великомученица. Окаменев от растерянности, она не двинулась с места, тогда он сам бросился к окну и начисто оторвал штору от карниза. Она нарочно набрала всех этих учеников (семь лет назад — забыл он добавить), чтобы поскорей превратиться в ведьму и — все это размахивая шторой — заставить его бегать за другими женщинами, чтобы теперь хныкать не только из-за своих бедных пальчиков. Она для того и стала учительницей, чтобы не ехать с ним во Флориду и не дать ему начать новую жизнь. И все потому, что она ни капли его не уважает!
Майра пыталась повторить ему то же, что сказала отцу, — по ее мнению, нет никакой связи между ее ногами и музыкой, — но он и слушать ничего не хотел. Нет, она предпочитает сидеть здесь со своими бедными пальчиками и с утра до вечера слушать от каждого встречного-поперечного, что ее муж дрянной, никудышный сукин сын, только потому, что он в кои-то веки хватил лишнего.
Бывают такие слова, которые мужчина не вправе говорить женщине, даже той, кого ненавидит, — а ведь Уайти любил, обожал, боготворил Майру, — и все эти слова ей пришлось выслушать в тот вечер. А потом, будто содранной шторы, сломанного карниза и незаслуженных оскорблений было мало для одного раза, он схватил ванночку, до краев наполненную теплой водой с эпсомской солью, и непонятно почему опрокинул на ковер.
О том, что происходило дальше, Уиллард узнал от своего приятеля-масона, который той ночью дежурил в патрульной машине. Полицейские изо всех сил старались, чтобы со стороны все выглядело по-дружески и никак не походило на арест: они подъехали без сирены, остановились подальше от уличного фонаря и терпеливо стояли в прихожей, пока Уайти возился с застежками куртки. Затем они свели его с крыльца и дальше по тропинке к патрульной машине
Снежная пыль упала ей на голову, и на лицо, и на плечи. И хотя ей было только пятнадцать, а из-за вздернутого носика и прямых светлых волос ей можно было дать не больше каких-нибудь десяти, — она даже не вздрогнула. Она стояла, как вышла — одним шлепанцем на земле, другим на ступеньке, придерживая пальцем заложенную страницу в учебнике, словно собиралась вернуться к занятиям, прерванным затем, чтобы позвонить на дежурный пост. «Камень! — крикнул Уайти. — Настоящий камень!» И попытался рвануться к ней. Тут приятель Уилларда, до оцепенения потрясенный этой сценой, хотя куда больше его изумила Люси, чем Уайти, как рассказывал он потом, на таких-то он насмотрелся, — вспомнил о своих обязанностях. «Нельсон, это же ваша дочь!» После чего пьяница, то ли вспомнив, что он действительно отец, то ли в надежде забыть об этом проклятом обстоятельстве, увернулся от полицейских и сделал то, к чему, очевидно, стремился с самого начала — грохнулся лицом в снег.
Утром Уиллард первым делом велел Люси сесть и сделал ей выговор.
— Я знаю, милая, вчера тебе пришлось нелегко. Я знаю, за всю твою молодую жизнь тебе пришлось пережить много такого, о чем лучше никогда и не знать. Но, Люси, я хочу, чтобы ты поняла кое-что раз и навсегда. Я хочу спросить, почему, — Люси, посмотри на меня, — почему прошлой ночью ты не позвонила мне к Эрвинам?
Она тряхнула головой.
— Ты ведь знала, что мы там, правда?
Она опустила глаза и кивнула.
— И номер телефона наверняка есть в книжке. Ну, разве это не так, Люси?
— Я не подумала об этом.
— А о чем же ты думала, барышня? Смотри на меня!
— Я хотела остановить его.
— Но звонить в тюрьму, Люси…
— Мне было все равно куда, лишь бы его остановить!
— Но почему ты не позвонила мне? Я хочу, чтобы ты ответила на этот вопрос.
— Потому.
— Почему потому?
— Потому что ты не смог бы…
— Я что?
— Ну, — сказала она, пятясь, — ты не…
— А теперь вернись, сядь на место и слушай меня. Во-первых, — да, да, садись, — не знаю, известно это тебе или нет, но я не бог. Я — только я, это во-первых.
— Тебе и не надо быть богом.
— Не огрызайся, ясно? Ты всего лишь школьница и, вполне возможно, заметь — вполне возможно, — еще многого не знаешь о жизни. Ты, наверное, думаешь, будто ты уже все знаешь, но я, видишь ли, думаю иначе, а ведь я как-никак твой дедушка, и ты живешь в моем доме.
— Я не просилась жить здесь.
— А тем не менее живешь! Поэтому веди себя поспокойней! Ты никогда не должна звонить в тюрьму. Мы обойдемся без них, ясно?
— В полицию, — прошептала она.
— Или в полицию. Ясно или нет?
Она не ответила.
— В этом доме живут цивилизованные люди, которым не пристало делать некоторые вещи. И в первую очередь такие, как выкинула ты. Мы не подонки, ты должна это помнить. Мы способны ладить друг с другом и управляться со своими делами без посторонней помощи, и не нужно, чтобы полиция делала это за нас. Я, между прочим, помощник городского почтмейстера, барышня, на случай, если ты об этом забыла. Я, между прочим, занимаю приличное положение в обществе, а значит, и ты тоже.