Она что-то знала
Шрифт:
– Видали? – вскинула Марина тонкие бровки. – Классная кошка, такая злобная! Я с ней отдыхаю.
– Отдыхаете?
– Конечно. Она же действительно, не поверите, но факт-факт, крякали утки: ни грамма не врёт…
– А вам нравятся люди, которые не врут, да? Вот и Лилия Ильинична была из таких, мне кажется.
– – Лили-лили… – вздохнула Марина. – Правда хорошо, а счастье лучше, вот в чём правда. Меня злило, что Лилька так быстро сдалась, ну, стала такой старой тёткой. Испугалась. Женщину в женщине съедает страх, вы согласны? Подумаешь, на пенсию вышла. Постриглась бы покороче, купила мотоцикл…
– Мотоцикл?!
– А хотя бы. Лильке бы пошло.
– Так она и решила, как вы говорите, – кардинально, убрала себя из пейзажа.
Марина посмотрела синими глазами на Анну, закусила губку.
– Странно, я вот как будто всё время забываю об этом. Говорю о ней как о живой. Точно вырубает участок памяти…
– Четыре лилии…
– Четыре лилии – это нам письмецо.
– Письмецо о чём? – напряглась Анна.
– Так. О молодости. Об одной глупости, которую мы сделали. Нет, это вам совершенно ни к чему знать, и для вашей статьи о Лиличке не нужно. Тук-тук. Смерть пришла – и ушла из таверны… Знаете такую песенку?
– Знаю. Это «Малагенья», стихи Лорки, фрагмент из Тринадцатой симфонии Шостаковича.
– Я убита, – засмеялась Марина. —Такого не бывает.
– Почему? – удивилась Анна. – Я в музыкальной школе училась пять лет, собиралась на театроведческий поступать, а там на собеседовании спрашивали про любимого композитора, я и выбрана Дмитрия Дмитриевича. Я Тринадцатую знаю почти наизусть. «Три лилии, три лилии, три лилии… они на могиле моей растут…»
– «Мадам, посмотрите, потеряли вы что-то…» – радостно напела Марина.
– «Ах, пустяки, это сердце мое…» – подхватила Анна.
– Да-а-а, – покачала головой Марина, – мы с вами культуркой-то отравленные. Вот Миска будет комиссаром, так они нас всех к стенке поставят. «Напой, падла, Сорок пятую Гайдна! – Там-пам-пам-пам-пам-пам-па-рам-пам-пам… – Кончай его, робята…»
Конца виски не предвиделось.
13л
Целый новый ряд мыслей безнадёжных, но грустно-приятных…
Во время этого путешествия он как. будто вновь обдумал свою жизнь и пришел к тому же прежнему, успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.
Там, снаружи, задул порывистый ветер и разорвал мглу. В окне появилась нарядная аппликация – перламутровая пуговица луны на клочке чёрного плюша. Луна заглянула к девчонкам и нашла, что всё обыкновенно, девчонки спокойны и немного пьяны. Поживиться было явно нечем – луну даже никто не заметил, не поприветствовал, и она, сердито бликнув на впалой щеке Серафимы Бирман, надменно скрылась за кулисами, как недооценённая актриса…
Еще в гримёрке Анна обратила внимание на то, что Марина опрыскала себя душистой водой из какого-то слишком крупного по женским меркам флакона, да и её щегольской чёрный пиджак был явно мужским, при том что сидел на её тощем теле превосходно. Посетив ванную, она убедилась,
– Марина Валентиновна, – спросила она осторожно, – вы, я вижу, предпочитаете… мужские вещи? То есть вот я, извините, посмотрела на полочках – туалетная вода и прочее…
– Вынуждена, дорогая моя! Вынуждена предпочитать!
– Почему?
– Потому что женские вещи – дерьмо, – спокойно ответила Марина. – Потому что они сделаны для идиоток и чёрт знает что туда для идиоток напихано. А себе они плохо не сделают!
Такое Анне никогда в голову не приходило.
– Удивлены? Странно, – сказала Марина. – Ведь это так очевидно. Вы замечали, что женскую косметику часто рекламируют знаменитые мордашки? Это приманка для ля-ля идиоток, которые действительно купят шампунь или крем потому, что такая-то пи-пи звезда якобы им пользуется. Но так не поступит почти что ни один мужчина. Он не побежит в магазин только оттого, что какой-то раскрашенный петух станет что-то нахваливать сладким голосом… Они покупают именно то, что покупают, – конкретную вещь. Попробуют, проверят, расспросят, уточнят и купят. А дамочки покупают не крем, не духи, не шампуни, не костюмы – они покупают надежду! Мне лично – надежды не нужны…
– А что вам нужно? – осторожно спросила Анна, заметив, что в поведении Марины стали слышны нервные, истеричные нотки, не в самих словах, но в резких поворотах головы, визгливых интонациях, судорожных жестах – она стала часто ломать пальцы и передёргивать плечами. Актриса устала, гостье надо было уходить – но она ничего не узнала по своему делу и всё-таки надеялась, что с устатку хозяйка о чём-нибудь проговорится.
– Вот что мне совершенно не нужно – это шпионы из Питера… мрр… ты мне не нравишься. То есть ты мне нравишься – и не нравишься… Зачем тебе Лилька?
– Хотела понять – почему, – ответила Анна.
Физически слабые люди несовместимы с актёрским трудом, и напрасно Анна изумлялась внезапной перемене в хозяйке: по лицу Марины прошла волна нервного оживления и она опять стала искриться и пульсировать, точно включился неведомый источник силы.
– Почему-у-у-у.. мычат коровы на лугу-у-у.. А потому, заинька моя, что надо уметь занимать себя, а не бомбардировать мироздание своими пре-ре-тензиями. Хор-р-рошо. Я тебе покажу одну штучку.
Марина задумалась, что-то припоминая, а затем метнулась наверх, в свои покои, и принесла шкатулку, из которой достала и протянула Анне несколько листков, вырванных из блокнота. Анна узнала почерк Лилии Ильиничны. «А, – подумала Анна, – там же в дневниках был пропуск, точно. Вот и отыскались листики…»
– Читай. Не всё подряд, а бегло. Чтоб схватить общий вид. Даю тебе ровно три минуты – и отбираю.
За три минуты Анна все-таки успела «схватить общий вид» под пристальным взглядом Марины, привычно и ловко считывавшей её реакции. Ровно через три минуты актриса забрала листки из рук Анны и спрятала их обратно в чёрную шкатулку. Даже на ключ её закрыла.
– Ну и как тебе?
– Марина Валентиновна, а откуда у вас это?
– Весной прибывает ко мне Лиличка, она здесь хлопотала по каким-то делам своего Фронта защиты. На прощание даёт мне вот это произведение своей больной головы. Прочти, говорит, без меня, говорит. Ой-ой… Я читаю это ку-ку, ничего, естественно, ей не говорю… Так и похоронилось это несчастное безобразие между нами, в приличном молчании…