Она так долго снилась мне...
Шрифт:
Но это решение, как оказалось, привело к пагубным последствиям. Несомненно, я всей душой отдалась делу, однако при этом еще сильнее отдалилась от внешнего мира. Ежедневное общение со смертью и необходимость облегчить пациентам их последние часы пробудили во мне лавину сочувствия, но с каждым днем реальность казалась мне все менее желанной и любимой, я перестала верить в жизнь и почувствовала, как умирает надежда.
Я ничего больше не хотела, ни о чем не мечтала. Я стала рукой, которую они пожимают перед тем, как отправиться в последний путь, ласковым взглядом, который их провожает. Я была их семьей в
Я сама выбрала такую жизнь. Одинокую жизнь, которую оживляли всплески тепла и нежности, перемешанных с отчаянием. Эти короткие моменты я выискивала в череде трагедий, они и составляли мое счастье. Такова была моя роль в жизни — нечто вроде религиозного самоотречения, мистического служения. Я постепенно превращалась в странное существо, способное жить только для других.
Но сочувствие постепенно убивало во мне последние капли здравого смысла. Я поняла это, когда ушла Анжела Дютур.
Последующие слова утянуло в воронку, в черную дыру моего воображения. Я потерял счет времени. Я отрывался от монитора лишь затем, чтобы схватить что-то в холодильнике или на полке и лихорадочно проглотить или чтобы прилечь, прочитать несколько строчек и забыться сном.
Отношения с созданными мною же персонажами были напряженными и насыщенными. Они постепенно обрели самостоятельную жизнь, не зависящую от моей воли, и заполонили все пространство, благо пустота, в которой я существовал, давала им такую возможность. Они стали моими единственными спутниками, и, собираясь вместе, сами предлагали мне ситуации и развязки, которые я дотошно рассматривал, а потом принимал или отвергал.
Я не собирался предлагать книгу в какое-нибудь издательство, даже не предполагал, что ее прочтут мои друзья. Я сочинял свою историю, лишь повинуясь непреодолимой потребности, лишь подчиняясь удивительной воле слов: они пробуждали невыразимую страсть, охватывавшую меня каждый раз, как я погружался в текст.
Жош и Хлоя тщетно пытались меня развлечь. Они заходили в гости, звонили по телефону, интересовались моими делами и приглашали куда-нибудь пойти. Иногда им удавалось заставить меня надеть куртку, чтобы сходить за покупками или выпить стаканчик в кафе.
Весь этот период мне больше не снилась незнакомка, предсказывающая будущее, моя лежащая на постели пифия. Тем не менее я постоянно думал о ней. Можно даже сказать, я писал только для нее. Она была моей музой, манящей и тревожащей. По крайней мере, так я сам определил ее роль в своей жизни. Она принадлежала темному и мрачному периоду, и воспоминание о ней было пропитано тогдашней болью и отчаянием. Но она равным образом была связана и со счастливым периодом моей жизни и если не напророчила судьбу, то уж точно подтолкнула меня к идее написания романа.
И вот — последняя страница, последняя строчка, последнее слово, и я одним махом написал название, как художник подписывает картину: «В тиши ее молчания». Я довел до конца действие, исчерпал сюжет, до конца измучил персонажей. Сперва я чувствовал облегчение, почти удовлетворение. Как бегун-марафонец, я пришел к концу моего длинного сочинения. Мне удалось притупить боль, придать смысл своему одиночеству. Но потом чары рассеялись. Мои персонажи покинули меня. Они больше не были рядом, они были заперты в двухстах страницах рукописи, погребены под грузом килобайтов, и ярлык на рабочем столе был их надгробным камнем.
Я вновь оказался сиротой.
По-прежнему запершись в квартире, я слонялся из комнаты в комнату, переползал с дивана на кровать, из кухни в ванную, бродил бесцельно и безнадежно в пустыне своих дней и ночей.
Тогда я захотел перечитать роман, надеясь вновь разжечь пламя, полыхавшее во мне долгие месяцы работы. О, какое меня ждало разочарование! История показалась мне скучной, фразы корявыми и бессмысленными, персонажи непоследовательными и безликими. Я проклял их за то, что они насмеялись надо мной — хотя сам был во всем виноват. Расстроенный и обозленный, я сбросил рукопись в корзину. И от безнадежности и отчаяния уснул глубоким сном.
И тут мне опять приснилась она.
Было воскресное утро. Холодное, грустное воскресенье, какие случаются только в январе.
«Мадам Дютур. Сегодня ночью».
Софи не подняла глаз от бумаг, которые она заполняла, только дружески кивнула и проронила несколько слов, обозначивших смерть.
Смерть была здесь очевидностью, в нашем отделении все было ею пропитано. Не нужно было слов, чтобы назвать ее по имени. Все они были под запретом, ибо не имели смысла.
Я шла по коридору, склонив голову, стараясь справиться с нахлынувшей болью.
Медсестры относятся к пациентам по-разному. Все мы, кроме заскорузлых профессионалок, проработавших здесь долгие годы, время от времени привязываемся к некоторым больным, у нас появляются любимчики, которые, заняв место в палате, получают его и в нашем сердце. Некоторые быстро забываются, но некоторые нам очень дороги. Причины тут бывают самые разные: потому что человек какой-то трогательный, или одинокий, или красивый, или бедный, или смешной. Напуганный или безмятежный, умный или наивный, похожий на нашего дядюшку, или двоюродную сестру, или на давно забытого друга. По каким-то субъективным причинам они привлекают наше внимание, вызывают сострадание, и мы начинаем проводить с ними больше времени, заговаривать чаще и ласковей.
Анжела Дютур была одной из моих пациенток. Ее положили к нам две недели назад. Рак матки, обнаруженный за полгода до этого, не поддавался никакой химиотерапии. Так бывает: приходишь на обследование, ждешь и волнуешься, диагноз подтверждается, и в глазах поселяется ужас, поселяется навсегда. Некий несмываемый отпечаток, который накладывается на все чувства и действия, опустошает взгляды и обесцвечивает слова. В глазах зажигается последний темный огонек, страх смерти — он-то и есть наш главный враг, с которым мы здесь неустанно сталкиваемся. Иногда напрямую, когда больной, чувствуя неизбежность ухода, молча умоляет спасти его или оборвать невыносимое ожидание. Иногда более скрыто, когда этот смертный ужас проступает сквозь слова и мысли, поддерживающие надежду на выздоровление или веру в загробную жизнь.