One for My Baby, или За мою любимую
Шрифт:
Завывая сиреной, карета скорой помощи медленно маневрировала в плотном транспортном потоке. Когда мы подъехали к больнице, нас уже, видимо, поджидали, потому что я услышал сразу несколько возбужденных голосов, говоривших и на английском языке, и на местном наречии. Потом носилки понесли куда-то по больничным коридорам. Затем я очутился в непонятном месте, напомнившем мне холодный подземный склеп. Я услышал звук открываемой железной двери, меня внесли внутрь какого-то помещения, после чего дверь закрыли. Это и была декомпрессионная камера.
Кто-то находился рядом со мной. Женщина. Филиппинка средних лет. Она держала мою голову, гладила по волосам
В камере пахло сыростью и даже плесенью. Я лежал в полной темноте. Тогда я еще подумал: интересно, а как узнать, что ты умер, то есть возможно ли принять смерть за что-то еще? И решил, что, наверное, я уже точно умер. Затем по прошествии неопределенного промежутка времени в камере возникли какие-то тени, и я вдруг ощутил свои ноги. Мне показалось, что они сильно затекли.
Женщина, державшая меня за руку, сказала, что сейчас мне требуется сделать укол, чтобы пузырек воздуха у основания черепа не начал разрастаться. Это была инъекция стероида. Филиппинка рассмеялась и сообщила, что раньше ей приходилось делать уколы только апельсинам. В маленькие смотровые окошки декомпрессионной камеры за нами наблюдали другие врачи. Они давали ей советы и говорили, что именно нужно делать. Я об этом мог только догадываться, потому что они общались на своем языке.
Честно говоря, игла в руках женщины, раньше делавшей инъекции только апельсинам, показалась мне тогда самой незначительной из всех моих проблем. Возбужденные голоса наблюдателей, неприятное ожидание и, наконец, сам укол. Он показался мне пустяком, как пчелиный укус для человека, из которого предварительно практически вышибли дух.
Я помню, что филиппинка постоянно находилась при мне. Она разговаривала со мной, убеждала, что все будет хорошо, да так настойчиво, что мне частенько хотелось расплакаться от ее доброты и заботы. Постепенно зрение начало возвращаться ко мне, хотя глаза по-прежнему болели и слезились. И вот я увидел ее. Она предстала передо мной невысокой женщиной, по годам приближающейся к возрасту моей матери.
Последние десять часов в декомпрессионной камере мы находились в специальных кислородных масках, и она нежно сжимала мою руку всякий раз, когда мне требовалось набрать в легкие воздух. Вот что ей приходилось делать, этой женщине, спасшей мне жизнь: она должна была постоянно напоминать мне о том, что нужно дышать.
Мы провели в декомпрессионной камере двое суток, и за это время недуг постепенно выполз из меня. Но иногда мне кажется, что он покинул мое тело не бесследно и болезнь, которая в тот страшный день настигла меня, останется со мной на всю жизнь.
Странно и непостижимо, как потеря одного человека может создать в вашей жизни огромную брешь, брешь размером с целый мир.
Мне нужно почаще выходить в город и хоть как-то развлекаться. В самом деле. Ну, не до бесконечности, конечно. Слишком рано мне еще думать о развлечениях. Впрочем, так будет всегда. Но иногда выбираться из своей норы все же необходимо.
Когда-нибудь, через тысячу лет, я, наверное, буду готов посещать клубы и обязательно занесу это событие в свой дневник. У каждого мужчины, понимаете ли, имеются свои потребности. Так же, впрочем, как и у каждой женщины. Без всяких сомнений.
Но когда мы не встречаемся с Джошем (а с ним мы видимся не слишком часто), я, как правило, провожу вечера дома. Слушаю музыку на своей мини-стереосистеме,
Что же такого особенного в его музыке? Мне нравятся медленные мелодичные песни вроде «Полетай со мной» или «У меня этого не отобрать». Но больше всего я люблю его песни, где рассказывается о разбитых сердцах, о навсегда потерянной любви. Это, конечно, «В ночные часы», «Глаза ангела», «За мою любимую», «Ночь и день» и тому подобное.
Когда слушаю Синатру, я начинаю понимать, что я не единственный человек во Вселенной, который, проснувшись как-то утром, обнаружил, что находится в невообразимой пустоте. Я слушаю его песни, и мне становится ясно, что я не так уж в этом одинок, и тогда все человеческое словно возвращается ко мне.
Фрэнк Синатра написал целых три альбома, в которых горько оплакивает разлуку с любимой женщиной. «Где ты?», «Им все равно» и «Только одинокие сердца». Хиппи почему-то считают, что именно они изобрели в шестидесятых годах концептуальные альбомы, но Фрэнк Синатра делал это еще в пятидесятых! Синатра может разговаривать с вами ночи напролет. Ну, если вы только сами, конечно, проявляете такое желание. А я испытываю в этом просто крайнюю необходимость.
Мне нужна его музыка. Я не могу обходиться без нее точно так же, как нормальный человек не может долгое время не есть, а кое-кто не может жить, например, без футбола. Мне кажется, что Синатра указывает мне верный путь, он придает мне силы и гарантирует уверенность в завтрашнем дне. Даже когда Фрэнк поет об умирающей любви, в его словах все равно чувствуется некое утешение. Любовь все равно придет снова. Любовь у него напоминает некий чудесный автобус. И даже если один от вас ушел, обязательно придет следующий.
Но знаю, что у самого Синатры все вышло совсем не так. Я читал все лучшие статьи о Фрэнке и помню, что он так и не смог забыть Аву Гарднер. Именно эта женщина сумела завладеть его сердцем. Именно ее фотографии он в ярости рвал на мелкие кусочки, а потом подбирал их и тщательно склеивал скотчем. И если Синатра так и не смог пережить разлуку с Авой, то почему я должен забыть Роуз?
Музыка для меня представляет собой неиссякаемый источник спокойствия и утешения. Правда, Синатре удается расставание с любимой превратить в нечто благородное, героическое и универсальное. Страдания становятся чем-то достойным, к чему должен стремиться каждый человек. Но в реальном мире все происходит по-другому. От страданий становится чертовски больно.
Но есть в его музыке и кое-что еще. Когда Синатра оплакивает, воспевает или предчувствует любовь, я почти ощущаю в воздухе смесь ароматов старого трубочного табака и пряного лосьона «Олд спайс». Я вспоминаю те дни, когда дедушка сажал меня к себе на колени и все у меня было еще впереди. Тогда мне казалось, что все те, кого я люблю, будут жить вечно.
Поведение моей мамы в отсутствие отца кажется мне нормальным. По-моему, она справляется. Она по-прежнему встает рано утром, потом уходит работать на кухню в школу Нельсона Манделы. Мама возвращается домой с неизменной улыбкой на губах и веселыми рассказами о своих «деточках». Она даже снова стала проявлять интерес к саду. Во всяком случае, тщательно убрала тот беспорядок, который создала после того, как отец бросил ее и ушел из дома. Думаю, что ей просто не хочется смотреть в глаза своему горю.