Онега
Шрифт:
Нам стало ясно: мы приобрели себе друга и заступника. Не переставая восхищаться нашим поведением, она подошла к берегу реки и вдруг, оборвав восхваления, вытянув тощую шею с надувшимися сразу венами, пронзительно, так, что у нас зазвенело в ушах, закричала в деревню:
— Нюшка-а! Ню-юшка-а!! Э-эй! Чтоб тебя разорвало! Э-эй! Сбегай, голубушка, к Акимовне! Слы-ышь! Ню-юшка! Тя-теря-а глухая! К Акимовне сбе-егай! В окно-о, сту-укни! Пущай скорея-а сюды идет!
Но «голубушка» и «глухая тетеря»
— Обождите, молодцы. Самой придется бежать. Все одно не докличешься. — И старушка старательно заработала тяжелыми сапогами к мосту.
— Не придут, пожалуй, старушки, — высказал я предположение. — Испугаются четырех мужиков.
Но я ошибся. Через некоторое время на мосту показалась не одна Акимовна, а целая старушечья делегация. Впереди выступала громоздкими сапогами наша знакомая. Лица старушек были сурово сосредоточены. Среди них выделялась одна — одета с городской опрятностью, лицо полное, губы надменно поджаты — верно, Акимовна. Такая должна верховодить, а не подчиняться.
У дверей часовенки произошло знакомство. Акимовна принялась допрашивать нас: кто мы, откуда, куда, зачем нам понадобилась икона? Отвечал Сева, глядел на старух своим кротким взглядом с обросшего густой черной бородой лица. Наша старая знакомая с оживленным сочувствием помогала ему в ответах, вставляла замечания: «Такие вежливые молодцы, такие обходительные… Шапки сняли…»
Акимовна с пристальным вниманием вглядывалась в лицо Севы, в его бороду, выпестованную в походе, в длинные волосы, выбивающиеся из-под шляпы, во весь его иноческий вид и вдруг задала каверзный, хотя и благожелательный, вопрос:
— А вы, голуби, сами-то верующие или нет?
Все старухи, в том числе и наша благожелательница, настороженно замолчали, уставились пристально на Севу. А на лице Севы в это время отразилась нелегкая борьба: охота и получить икону, завоевать расположение старух, но и кривить душой, продавать себя, хотя бы ради этой вожделенной иконы старинного письма, недостойно. Старухи смотрели в упор и ждали ответа. И он кротким, виноватым, сладчайшим голосом произнес запинаясь:
— Н-не совсем…
Но старухи уже куплены Севиной кротостью, они понимают, что такого вопроса не нужно было задавать — он неприятен, без него ясно. И все в один голос воодушевленно закричали, перебивая друг друга:
— Ну да, где уж верующие!..
— Чего и толковать — молодые!
— Зато вежливые да обходительные!
— Они, родненькие, шапки сняли, как вошли. Другие-то бы на их месте чистый содом натворили. Нет, эти не из таковских, — усердствовала наша благожелательница.
Лед был сломан, но вопрос — отдавать или нет нам икону — еще окончательно не решен. Он должен решиться в самой часовне.
Сева указывает на икону. Старухи вразнобой закрестились, благоговейно зашелестели, роняя одно лишь слово:
— Спаситель… Спаситель…
Икона снимается, идет по сморщенным, огрубелым старушечьим рукам, вызывая почтительно-скорбные вздохи:
— Спаситель… Спаситель… Спасибо ему, спас нас…
Мы не спрашиваем: от чего именно этот Спаситель спас их? Никто из них об этом не задумывался. Спас — об этом говорят предания, пришедшие от бабок и прабабок. Спас — и все тут.
Но минута вздохов и благочестивого умиления проходит, наступает шумное старушечье собрание с повесткой дня: отдавать «для науки» Спасителя или не отдавать? Впрочем, вопрос уже решен — все за то, чтобы отдать, но как удержаться от шумного восхваления наших добродетелей?
Снова со вздохами и крестными знамениями икона переходит из одних узловатых рук в другие, снова умиленные возгласы — «спас нас», наконец попадает в руки Севы. Тот поспешно развязывает мешок, вынимает рубаху и бережно завертывает в нее подарок, затем робко и почтительно предлагает деньги.
И опять шум и горячий спор: брать или не брать? С одной стороны, святыню продавать не полагается, с другой же стороны — это не продажа, икона подарена, о деньгах никто и не думал упоминать. Брать или не брать деньги?.. Они могут пойти на богоугодные дела — свечей купить, на нужду кому ссудить. Шум, разгоревшись, постепенно стихает, с общего согласия приходят к решению: взять деньги!
Однако при выходе из часовни кой на кого, а, кажется, больше всех на Акимовну, снова находит запоздалое сомнение:
— Не на смех ли все-таки берете нашего Спасителя? Вдруг да как нехорошее вы задумали?..
Но на этот раз нам ответить проще, мы резонно возражаем:
— Ведь если б посмеяться хотели, мы бы это и до вас успели сделать. Не спросясь, взяли бы икону и унесли с собой.
Наш ответ подчистую снимает всякое подозрение. Весь старушечий клуб в восторге, бурное ликование стоит вокруг нас.
— Ведь правда, взяли бы и ушли себе…
— Да что мы им? Разве бы нас послушали?
— Нет, родные мои! Они ждали нас, ждали!
— Честь честью попросили!..
— Вот ведь неверующие, а, по всему видать, добрые люди.
Мы, забравшие икону, становимся героями минуты — к нам повернуты доброжелательные лица, нас прославляет хор голосов. И нас трогают простота, душевная чистота этих пожилых женщин, их детская непосредственность, их наивная радость по поводу того, что встретились не с хамоватыми, а с людьми, еще не потерявшими совесть.
Дружно, возбужденно, весело провожают они нас через мост, ласково напутствуют в путь: