Они не пройдут! Три бестселлера одним томом
Шрифт:
— А детей и впрямь шестеро, настрогал, дурное дело нехитрое, — это сказал высокий дед, что подошел совсем близко. — Вы бы его оставили, товарищ начальник. Не убивал он.
— Не убивал? — громко спросил Чекменев, и площадь замолчала.
Капитан шагнул к полицаю и вдруг рывком поднял его на ноги.
— А приказали бы? Убил бы? — бешено крикнул он в белое, трясущееся лицо. — Ну, отвечай, сволочь? Стрелял бы?
— Нет! Нет!
Чекменев оттолкнул труса так, что тот грохнулся на спину. Капитан знал, что имеет право расстрелять этого вместе с остальными. Более того, он ДОЛЖЕН его расстрелять. Этот человек был полицаем, предателем, и неважно, зачем им стал — из-за каких-то обид, от страха, ради выгоды или ради семьи. Враг есть враг. Но Чекменев понимал: сейчас для людей, что собрались здесь — собрались сами, не по принуждению, партизаны олицетворяют СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Если он расстреляет полицая, который никого не убивал, — это, конечно, послужит хорошим уроком и предупреждением остальным. Но, с другой стороны, гораздо важнее сейчас доказать народу, что советские люди стоят за правое, справедливое дело. И тогда крестьяне будут видеть в них не врагов, а защитников, освободителей. Капитан подошел к елозящему по земле трусу и от души пнул его в бок:
— Пошел отсюда, сволочь, — приказал он.
Полицай вскочил и, шатаясь, побежал прочь. Чекменев повернулся к остальным.
— Именем советской власти, я, капитан Рабоче-Крестьянской Красной Армии Чекменев, приговариваю вас к смерти, — громко сказал он и вытащил из-за пазухи револьвер.
Продолжая движение, он быстро, но плавно поднял оружие и выстрелил Сазонову в лоб. Двое других, как по команде, бросились в разные стороны, однако ушли недалеко. С бешеным ревом Моторин прыгнул наперерез убийце своей семьи, сбил его с ног ударом приклада. Когда Пирогов попытался подняться, Петр Николаевич загнал патрон в патронник и выстрелил предателю в лицо. Жмыхов кинулся к забору, у которого стояли люди, стрелять было нельзя, но Говорухин вдруг выхватил кинжал, и, обхватив полицая за шею, рухнул с ним наземь. Через мгновение он уже стоял на коленях рядом с дергающимся телом иуды и вытирал лезвие об рубаху.
— Готов, — хрипло сказал он и убрал кинжал в ножны.
Толпа ахнула, и тогда Чекменев, хромая, вышел вперед.
— Слушайте меня, — крикнул он.
Люди замолчали.
— Немцы говорят вам, что они выиграли войну! Это неправда, Красная Армия сражается и победит. Немцы говорят, что они взяли Москву! Это ложь — вот, рядом со мной стоят товарищи, которые только три дня, как прилетели из Москвы!
Крестьяне загудели, Говорухин, чувствуя, что на него смотрят десятки глаз, расправил плечи и кивнул.
— Немцы говорят, что советской власти больше нет! — надсаживаясь, прокричал капитан. — Вот они мы! Мы — советская власть. И всякая сволочь, предатель, убийца, пусть знают — от расплаты им не уйти, как не ушли вот эти! И земля будет гореть у них под ногами!
Чекменев повернулся и, хромая, пошел к десантникам.
— По коням! — приказал он.
Забираться в седло с больной ногой было тяжело и мучительно, но капитан стиснул зубы и легко, словно здоровый, вскочил на коня. Вслед за ним полезли на коней остальные.
— За мной, — приказал Чекменев и, не оглядываясь, повел маленький отряд в лес.
Они ехали молча, впереди — Говорухин и Ратовский, Кривков все шевелил, морщась, в стремени подшибленной ногой, Чекменев и Моторин — замыкающими.
— Ну что, Петр Николаевич, — нарушил тишину капитан, — теперь легче?
Наверное, он не должен был спрашивать вот так, грубо, запуская пальцы в еще кровоточащую рану, но крестьянин смотрел как-то слишком спокойно, и Чекменев не выдержал.
— Да нет, Павел Алексеевич, — Моторин повернулся к командиру, и в глазах его была странная пустота, — не легче. Спокойнее. Я ведь все боялся… Боялся, понимаешь, что меня убьют, а он живой по земле ходить будет. А теперь не страшно. Теперь и помирать можно.
— А ну, стой, — приказал капитан. — Говорухин, спешиться. Посмотри, что у Кривкова с ногой, а то он весь изъерзался. Моторин, за мной.
Они отъехали от десантников шагов на сто, и Чекменев, развернувшись в седле, крепко взял крестьянина за плечо.
— Ты что это, Петр? — сказал он тихо. — Помирать собрался?
Еще лежа на топчане в землянке, капитан взял отряд в свои руки, и командир — бывший председатель колхоза «Красный путь» Макар Васильевич Игнатов молча подвинулся, уступая место опытному и молодому. Впрочем, Чекменев сразу сказал, что станет лишь начальником штаба — его не знают, так уж пусть все идет, как шло. Капитан разбил людей на взводы, организовал охранение и разведку, и партизаны, месяц почти сидевшие в лагере, не зная, что делать, начали понемногу оказывать сопротивление врагу. Дозоры сидели на дорогах, разведчики ходили по деревням, узнавая, где стоят немцы и полицаи. Трижды партизаны наносили удары, нападая на небольшие транспорты гитлеровцев. Моторин, черный от горя, дрался в каждой из этих засад, прибавив к своему счету третьего, но сердце только болело сильнее. Петру нужны были не эти немцы-ездовые, но русский, что выдал шесть душ на лютую смерть. Тогда Чекменев, знавший о горе крестьянина, вызвал Моторина к себе и долго с ним говорил. «Нас мало, — сказал под конец капитан, — а тех, кто может жить и воевать здесь — еще меньше». Он знал о том, что Петр Николаевич с детства был в лесу, как дома, — так уж повелось у Моториных, испокон веку. А значит — ему и возглавить разведчиков. Петр Николаевич опешил сперва, но потом, подумав, согласился, уговорившись, что его дело — только учить людей, командовать будет сам Чекменев. Так простой крестьянин стал начальником разведки отряда. Он показывал партизанам, как ходить по лесу, не тревожа тишины, учил читать следы, находить дорогу, различать безопасную тропинку в болоте. И сам при этом учился у Чекменева, который понемногу начал вставать с топчана. Капитан объяснял крестьянину, на что должны обращать внимание разведчики, как подходить к занятой врагом деревне, отрываться от преследования. Учиться было тяжело — возраст уже не тот, но ненависть давала силы. И слушая наставления Чекменева, являясь к нему и Игнатову с докладами, Петр Николаевич однажды понял — хромой военный с вечно сонным лицом не просто делает свое дело, как казалось сначала. Капитан тоже ненавидел немцев — по-настоящему, люто…
Моторин исподлобья взглянул на Чекменева. Этот человек — умный, страшный, был непонятен колхознику. Он пришел из другого мира, о котором Петр Николаевич только читал в газетах да еще, наверное, видел в кино в клубе. Но в последние недели капитан стал Моторину если не другом, то, наверное, товарищем…
— А зачем мне жить-то теперь? — вздохнул крестьянин. — Что надо было сделать — сделал. А теперь — только смерти ждать.
— Смерти ждать? — хрипло спросил капитан. — А воевать кто будет? Я же тебя учил! И ты людей учил!
Моторин посмотрел на серое небо — пустое и низкое.
— Человека на земле что-то держать должно, — голос его дрогнул. — А меня уже ничего не держит.
— А сыновья?
— Они еще сами доживут ли, — колхозник посмотрел в глаза Чекменеву. — Рассказывал мне Сашка, как тебя нашли. Они потом туда ночью ходили ребят твоих закапывать — двадцать пять человек схоронили. Не понять тебе, Лексеич, прости уж…
Капитан выпрямился в седле, чувствуя, как к горлу подкатывают гнев и обида.
С той самой минуты, когда он — еще слабый настолько, что едва мог сидеть, начал вместе с Игнатовым сбивать партизан в настоящий отряд, Чекменев понял: с ним что-то происходит. Из деревень приходили все новые известия об ужасах, которые творили немцы и их пособники. Нет, нельзя сказать, чтобы гитлеровцы сразу согнули край в бараний рог. Их жестокость была какой-то… обыденной и оттого еще более страшной. В одном селе шестеро мотоциклистов затащили в сарай девушку, надругались, а потом спокойно уехали. В другом женщину, вышедшую к колонне пленных с краюхой хлеба, конвоир ударил прикладом в грудь так, что та поперхала кровью, да и умерла через день. В третьем солдаты чуть не расстреляли мужика за пропавшую бритву, уже было вывели во двор, да потом раздумали, что ли… Такие дела враги творили походя, даже без озлобления, и шли дальше. И люди, думавшие поначалу: не так уж лют немец, вдруг понимали — это теперь их жизнь, в страхе, в неизвестности, в темноте. В Голутвино фашисты торжественно открыли церковь, десять лет стоявшую заброшенной, а на другой день вытащили из дома крестьянку, прятавшую в сарае раненого советского командира. Командира добили штыком на месте, а женщину и детей ее увезли в город — обратно никто не вернулся. И старый священник, стиснув маленькие сухие руки, чуть не плача, говорил Моторину: церковь открыли — дело-то вроде благое, да ведь от чертей блага не бывает. А Петр Николаевич, зашедший ночью поглядеть, кому это поп поет акафисты, вдруг понял, что утешает старика…