Они не пройдут! Три бестселлера одним томом
Шрифт:
Чекменев узнавал обо всем, и в нем росла настоящая, незнакомая ему раньше ненависть, от которой временами сводило зубы и хотелось вскочить, пусть на костылях, и уничтожать тех, кто творил злодейства на его земле. Это казалось странным, ведь он был профессионалом, всегда четко и спокойно выполнявшим свою работу. Командиры, готовившие его в Уральском военном округе пять лет назад, говорили: у разведчика нет чувств, он подчинен своей задаче. Гнев, ненависть, жалость — не для него. Чекменев, успевший повоевать в Испании и Финляндии, всегда твердо придерживался этого принципа. Но сейчас капитан чувствовал лютую злобу на тех, кто убил его бойцов, ребят, которых капитан готовил два месяца; кто убивает, насилует, грабит людей на его, капитана Чекменева, земле. Нет, конечно, он по-прежнему держал себя в руках, держал под контролем ярость, клокотавшую в душе. И все же уже то, что в его сердце родилось такое чувство, само по себе было невероятно. Сперва Чекменев грешил на ранение — все же осколок, хоть и не пробил череп, но контузил изрядно. Он сообщил о своих сомнениях отрядному врачу Аркадию Владимировичу Черкасову — пожилому, еще старорежимной выучки, сельскому доктору. Тот посмотрел у капитана зрачок, померил пульс, помолчал, и, наконец, заговорил:
— Видите ли, молодой человек, здесь, конечно, без надлежащего обследования ничего наверное сказать нельзя, да и смотреть должен все же специалист. Но поверьте моему опыту — с головой у вас все в порядке.
Аркадий Владимирович снова замолчал, капитан терпеливо ждал.
— Что же касается того, что вы чувствуете в себе… злость или, вернее, ненависть, которая, как вы сказали, вам не свойственна…
Он снял с носа маленькие очки в позолоченной оправе, вытащил из кармана чистую тряпицу и принялся протирать стекла. Чекменев сидел, глядя прямо перед собой.
— Что же касается ненависти… — доктор наконец закончил с очками и водрузил их себе на нос. — Вы знаете, Сонечка Жеребкина — она ведь в какой-то мере моя выученица. Сколько мы с ней сделали — прививки, обследования проводили, родильное отделение в Воробьево оборудовали. Я ее все звал к нам — она, конечно, не врач, но ведь как училась, какой работоспособности был человек!
Голос старика прервался.
— А сейчас… Сейчас мне лет пятнадцать хотя бы сбросить! Я бы сам! Понимаете, вот этими руками!
Он потряс в воздухе кулаками — чисто вымытыми, аккуратными кулаками врача.
— Я слушаю это все, и, знаете, готов уже… Убивать! И пошла эта клятва! — Аркадий Владимирович задохнулся, затем взял себя в руки. — Так что ваши чувства абсолютно нормальны, Павел Алексеевич. Да, я понимаю, вы человек военный, вас, наверное, специально готовили, но ведь при том вы все же человек! Русский! И, конечно, не можете смотреть спокойно на этот… Кошмар.
Чекменев поблагодарил доктора и, подумав еще немного, решил, что, наверное, старик прав. Ненависть к врагу естественна для военного, работа работой, но здесь, в немецком тылу, все было по-другому, не так, как в дивизии. Здесь начиналась другая война, по-своему тоже очень тяжелая, мутная, без тылов, без соседей, без связи. И эта ярость, если, конечно, держать ее под контролем, станет, наверное, хорошим подспорьем в деле.
А сейчас Моторин словно бы выбил землю из-под ног капитана, сказав: «Ты не поймешь», как будто отказывал Чекменеву в праве на ненависть.
— Я тебя понял, — тяжелым, словно чужим голосом сказал капитан. — А вот скажи мне, Петр Николаевич: если воевать можно только если тебя что-то на земле держит, корни, как ты сказал, то мне, выходит, ни жить, ни воевать незачем?
Какая-то маленькая лесная птичка метнулась над просекой и скрылась в ветвях высокой, заснеженной ели. Чекменев проводил ее взглядом и снова повернулся к Моторину:
— Я сирота — мать умерла шесть лет назад, отца вообще не помню. Сестра в Самаре есть, раз в полгода пишем друг другу. Так за что мне воевать-то?
Крестьянин молчал.
— Или больше тебе мстить не за кого? — тихо спросил Чекменев.
— Павел Лексеевич, — хрипло сказал Моторин, — ты поосторожней… Осторожней.
— Грозишь мне?
Капитан склонился в седле так, что глаза его оказались в двух ладонях от лица колхозника.
— Помирать собрался, а мне: «Поосторожней»? — холодно спросил Чекменев. — А за других кто отомстит? А немцев кто уничтожать будет? Подожди уж хотя бы, пока мы с ними покончим, а там ложись в гроб, если хочешь!
Петр Николаевич исподлобья взглянул на капитана, и пусть в глазах его была злоба, но хорошо хоть — не пустота!
— В отряде — семьдесят пять активных штыков уже! А теперь у нас и связь будет, понимаешь? — капитан выпрямился в седле. — Мы теперь можем по-настоящему ударить! И бить нужно сейчас, немец к Москве рвется, значит, нужно действовать! А ты… С кем мне воевать, с этими щенками? — он кивнул головой в сторону десантников.
Моторин тоже посмотрел на парашютистов — младший лейтенант осматривал ногу Кривкова, похоже, немилосердно ругаясь.
— А к попу кто пойдет? К Александру? — продолжал Чекменев. — Он ведь тебе верит, не кому-то другому!
— Да я… — начал было Петр Николаевич, но капитан махнул рукой и продолжал:
— Нам сейчас надо семьи в лес перетаскивать, со скотиной, лагерь для них строить на болотах — кто это делать будет?
Моторин вытер внезапно вспотевший лоб.
— Нас трое: Макар Васильевич, я и ты. Мы — командиры, мы за людей отвечаем! — чуть не крикнул капитан.
Через едва зажившую рану в голову ударила боль, и Чекменев сорвал с головы шапку.
— Ну, ладно, — уже тише сказал он, — пусть не понимаю я твоего горя… Правда, не понимаю. Но скажи мне, скажи, вот за других, за них кто будет? Ты же видишь, что здесь творится, и ведь не только здесь — по всей земле, от границы!
Капитан задохнулся, а Моторин с удивлением, если не страхом смотрел на своего командира. Обычно сонное, невозмутимое лицо Чекменева исказилось, вместо хладнокровного, спокойного военного крестьянин на миг увидел человека — обычного, усталого, придавленного грузом ответственности и виной за то, что выжил — один из своего батальона.