Опальный принц
Шрифт:
— Доми, спой про Роситу Энкарнаду, слышишь?
Лицо Хуана озарилось радостью:
— Ага, Доми, о двулезом кинжале.
Крис сказала «а-ти-та», и Кико так и расцвел: «Она сказала Росита, ты слышал, Хуан?» И, снова усаживаясь на стул, он смеялся и повторял: «Крис сказала Росита», и потом, взглянув на Доми: «Крис уже умеет говорить, правда, Доми?»
Доми оборвала его:
— Ну так петь или не петь?
— Пой, пой, Доми, — хором отозвались мальчики.
Доми опять прочистила горло, но все-таки ее голос звучал чуть гнусаво, чуть протяжно, как у слепых:
Мы
разгорелась солдатская кровь.
Мы из Африки жаркой вернулись —
где ты, прежняя наша любовь?
Доми изменила тембр голоса. Всякий раз, когда она пела за Солдата, голос ее становился ниже и глуше, словно шел из-под земли:
Ты клялась мне, Роса Энкарнада,
ждать меня, за других не идти.
А теперь я вернулся, и что же? —
за другим уже замужем ты.
Старуха сделала многозначительную паузу и посмотрела на мальчиков, зачарованно глядевших ей в рот. Ее голос стал вдруг пронзительным и молящим:
Пощади ты меня, ради бога,
только жизнь сохрани мне сейчас,—
в поцелуях, что нынче ты просишь,
никогда не получишь отказ.
Хуан качнул головой. Он знал, что Солдат не станет ее целовать, и все же неизменно боялся: а вдруг он уступит и польстится на поцелуи. Кико взглянул на брата краешком глаза и тоже качнул головой, толком не зная отчего. Голос Доми напрягся и, чуть сгустившись, зазвучал живее и трагичнее:
Не хочу я твоих поцелуев,
я хочу только месть совершить.
И, доставши кинжал свой двулезый,
ее белую грудь он прошил.
Лица обоих мальчиков сияли. Собрав лоб в складки, Хуан сказал:
— Острый с двух сторон. Ой, Доми, сколько, наверное, крови было!
— Сам подумай, сынок, — ответила Доми. — Женщина молодая, в самом соку, откормленная что твоя телка.
Кико упрямо, сосредоточенно смотрел на старуху.
— Телка, — повторил он. — Спой нам еще раз про мальчика, который ел с коровами, а, Доми?
— Нет, — ответила Доми. — Хватит мне петь. Потом у меня воспалится горло и я не смогу заснуть.
Кико был так поглощен, так потрясен всем услышанным, что полностью забыл о своих естественных надобностях; ощутив горячую влагу между ног, он соскочил с места, бросился в розовую ванную, приподнял крышку, но было уже поздно.
5 часов
Кико шатался по комнате, прячась между кроватями и шкафом, и всякий раз, как Доми взглядывала на него, поспешно скрещивал ноги, чтобы скрыть предательское пятно. Доми играла с Кристиной, показывала ей автомобили, проносившиеся по проспекту, делала «шлеп-шлеп» по головке и только изредка спрашивала — исключительно для порядка:
— Что ты там делаешь, Кико?
— Ничего, — отвечал мальчик и передвигался по комнате, не разжимая ног, хотя штанишки больно терли ему кожу.
Хуан опять читал «Покорение Дальнего Запада», и все внимание Кико было теперь направлено на звуки, доносившиеся из-за дверей. Он трижды слышал, как звонил белый телефон, и трижды переводил дух, зная, что Мама будет говорить. Но он понимал, что час полдника близок, и понимал, что Маме хватит и десяти секунд, чтобы оценить ситуацию. Он постоял в уголке, обмахиваясь книгой, потом смирно посидел на краешке стола, но ничего не помогало, темное пятно, противное и позорное, как было, так и оставалось на штанишках. И когда Доми спрашивала: «Что ты там делаешь, Кико?», он вздрагивал и торопливо отвечал: «Ничего». Раз она спросила:
— В туалет тебе не надо, Кико?
И он ответил тускло и глухо, как жених Роситы Энкарнады:
— Нет.
Доми пожурила его:
— Нет, нет, а потом окажется, что да.
— Да нет же, Доми, — повторил Кико.
— Ну ладно, — сказала Доми, — сам смотри, но только, если описаешься, я отрежу тебе дудушку.
— Ага, — сказал Кико, прячась в углу между кроватью Маркоса и шкафом.
Но у Мамы был нюх собаки-ищейки; едва она вошла с полдником — хваля их за примерное поведение, — как тут же заметила притаившегося в углу Кико.
— Это мне что-то не нравится, — сказала она вполголоса и строго добавила: — Кико!
— Что?
— Иди сюда.
— Нет.
— Подойди сюда.
— Нет.
— Ты меня не слышишь?
— Нет.
— Какой непослушный ребенок! Подойди ко мне сию же минуту!
Кико продвинулся вперед на несколько сантиметров, сделав несколько прыжков, чтобы не разжимать ног, и крепко и вызывающе стиснул губы.
— Подошел, — сказал он.
— Ближе! — повелительно сказала Мама.
Кико подпрыгнул еще раз-другой. Хуан посмотрел на него и сказал:
— Наверняка описался. Точно.
— Быть не может, — сказала Доми. — Да он две минутки, как из туалета, верно, сынок?
— А я боюсь, что да, — рассерженно сказала Мама. — Кико, говорю тебе в последний раз!
Но поскольку Кико не спешил, Мама сама шагнула к нему, пощупала штанишки и трижды звонко шлепнула, повторяя: «Грязнуля, последний грязнуля, никаких денег не хватит тебе на штаны». Потом по привычке добавила: «О карманных деньгах и не мечтай» — и наконец раздраженно спросила у Доми, чего она смотрит, а Доми ответила: «Что я могу сделать, весь день держать его на горшке?», и тут Мама вспылила и сказала, что достаточно быть чуточку повнимательнее и что она платит Доми, чтобы та смотрела не только за Кристиной, но и за обоими малышами. Завязался оживленный спор, и Кико, воспользовавшись этим, ускользнул в коридор и бегом бросился на кухню. Витора вытирала губкой красную крышку плиты и при виде его спросила:
— Что случилось, Кико?
— Ничего.
Он прошел в гладильную и спрятался за занавеской, скрывавшей постель со шкафом. Витора шла за ним.
— Иди ко мне, Кико, — сказала она.
У Кико на лбу вздулась жила.
— Дерьмо, задница, какашки! — заорал он.
Витора подбоченилась, потом отдернула занавеску и наклонилась над ним:
— Ну вот, теперь ты и на Вито кричишь. Что сделала тебе бедная Вито?
Кико молчал. Витора добавила:
— Если Вито перестанет тебя любить, кому ты тогда будешь нужен? Разве Вито плохая? Ну, давай отвечай.