Опасная колея
Шрифт:
— А кто убил, зачем?
— Имени не назову — не вправе. Скажу так: не тот убил, кто хотел занять их место и даже не тот, кому портал будущий как кость в горле — есть и такие. Убивцу до того портала вовсе дела не было. Он за землёй приходил, а живые маги ему землицу не отдали бы.
— Какую землицу? — Роман Григорьевич перестал что-либо понимать, дело оборачивалось какой то новой, неожиданной стороной.
— Обычную, по какой ногами ходим, какую ветер пылью перевеивает. Москов-градскую да пальмирскую. Через землю-то магический портал легче всего навести. Вот и запаслись они: ваш Понуров с полугарнец [25] московской землицы нагрёб, наш Контоккайнен — пальмирской. Мало того, поспешили, чтоб других обойти, так ещё удумали
25
Мера объёма, равная 1,64 л.
— Да что за чепуха?! Мало разве земли в столицах, чтобы убивать за её полугарнец? Езжай да греби лопатой, сколько хочешь! Хоть меру, хоть мешок, хоть телегой вози — не убудет! Сдаётся, вы, господин Ворон, решили голову морочить следствию! А ведь это расценивается как преступление! — Роман Григорьевич сделался суров и официален.
Но колдуна его слова лишь рассмешили:
— Ну-ну! А ты азаарестуй родного дедушку!.. Ладно, скажу, что могу. Земля та не простая, особенная. Добывают такую раз в сотню лет, брать её надо по щепотке, и то опасно. А эти два дурня разохотились, всё, что накопилось, выгребли подчистую — где же тут в живых остаться? Столицы устояли бы… Ну, а теперь ступай. Остался бы у меня в обучении — больше бы тебе открыл, не хочешь — сам ищи, узнавай, а я и рад бы помочь, да клятвами связан.
— Самый последний вопрос! — взмолился Ивенский почти жалобно. — Они её в банке хранили, да? С круглым дном?
— Может и в банке, откуда мне знать? — пожал плечами колдун. — Да и какая разница, в чём?
На том и расстались. На прощание дед всучил вяло сопротивляющемуся внуку узелок с травой архилин, что расцветает у воды на Ивана-Купалу и хранит от злых чар всякого, кто сумеет её добыть. Велел держать дома в шкафу (да только до шкафа её Роман Григорьевич, на свою беду, не довёз, где-то в дороге потерял).
…Яркий дневной свет больно ударил по глазам, ещё не совсем проморгавшимся после дедова порошка. Потом на него налетело что-то большое, едва не сбив с ног. Или это он на что-то налетел?
— Ваше высокоблагородие! Отец родной! — запричитало что-то голосом Тита Ардалионовича. — Куда же вы запропали? Я уж извёлся весь, ожидаючи! Хотел за людьми бежать!
— За «отца родного» отдельное спасибо, — фыркнул Ивенский, — везёт мне сегодня на родню! А отсутствовал я от силы четверть часа, к чему было паниковать?
Хорошо, к этому моменту зрение новоявленного ведьмака успело восстановиться, иначе он не увидел бы редкой картины: как лезут из орбит на лоб глаза его юного помощника.
— Роман Григорьевич! — простонал Удальцев слёзно. — Какие четверть часа?! Три часа вас не было, как с куста! Уж и полдень звонили, и я пять булочек съел, а вас всё нет и нет, нет и нет!
— Что? — поразился Ивенский. — Три часа?! А мне казалось, всего ничего… Вот оно, логово колдовское — само время иначе течёт! Теперь понятно, отчего дедушка выглядит так молодо!
— Дедушка? — удивился Тит Ардалионович. — Какой дедушка?
— А, неважно, — отмахнулись его высокоблагородие. — Это я о своём задумался, о семейном. Завтракать… в смысле, обедать поедем, или вы булочками сыты?
— Поедем, — согласился Удальцев, потупившись. Есть ему хотелось, но дёрнул же леший за язык с этими булочками — теперь Роман Григорьевич будет считать его обжорой!
Дорогой Ивенский вкратце поведал помощнику о загадочной «землице», о делах же семейных, понятно, умолчал. Он и папеньке Григорию Романовичу о встрече с родственником, решил не рассказывать, тем более, о неожиданном и непроверенном ведьмачестве своём — вдруг тот огорчится? Впрочем, пару часов спустя он и сам начал сомневаться, был ли колдун Ворон действительно его дедом, и был ли он вообще — не морок ли кто навёл столь искусно, желая помешать следствию?
Отобедав при гостинице, остаток времени до поезда потратили на обещанную прогулку по городу — лично продолжать следственные действия в Пальмире Роман Григорьевич не видел смысла, тем более, что любезнейший Иван Дмитриевич
Отчего-то при свете солнца люди воспринимают этот мир и себя в этом мире иначе, чем ночью. За день Роман Григорьевич успел выкинуть из головы утреннее событие в той его части, что не касалась непосредственно расследования. Но улёгся на диванчик в тёмном вагоне, собрался мирно поспать — и нате вам, одолели непрошеные мысли! Стали назойливо, один за другим, вспоминаться странные, казавшиеся необъяснимыми случаи из прошлого.
Вот сидит он в большой, красивой комнате, прямо на полу, и лет ему может, пять, может, и того меньше. А на стене висит кинжал. И очень ему этот кинжал нравится, потому что рукоять его обвивает блестящая змейка с красными глазками-камешками. Страсть как хочется взять её в руки, рассмотреть поближе. Но кинжал висит высоко, не дотянешься, даже если на ноги подняться, и даже если скамеечку подтащить — проверено. И у взрослых просить бесполезно. Папенька, может, и дал бы поиграть, а денщик его Егор — тот точно дал бы, если бы няня Улита не начинала вопить в голос: «Ай! Ай, что удумали! Зарежется дитятко наше — а им что!» С няней Улитой не спорят ни папенька, ни денщик его, а самому и подавно бесполезно спорить: хоть всю комнату слезами улей — не даст кинжал, и всё тут! А хочется, уж так хочется… Но видит око, да зуб неймёт, остается сидеть и разглядывать диковину издали. И смотрит он не неё, смотрит не мигая долго-долго, и кажется ему, будто змейка начинает подмаргивать и вроде бы даже шевелить хвостиком. «Эй! — зовёт он её, — Эй! Ползи ко мне, ползи». Тогда змейка расправляет свои тугие колечки, покидает насиженной место и тихо скользит по стене вниз, ползёт прямо к нему. Но в тот миг, когда он дотрагивается до её кованой чешуйчатой спинки, оказывается, что змейка по-прежнему плотно обвивает рукоять, только сам кинжал больше не висит на стене, а лежит у его ног — играй сколько хочешь!
Увы, счастье оказывается недолгим — в комнате появляется няня и голосит так, будто подопечный её не живой-здоровый перед ней стоит, а лежит зарезанный. Кинжал возвращается на законное место, а на «дитятко» обрушивается шквал вопросов, причитаний и угроз, суть которых сводится к одному-единственному: кто дал, вот же я ему, окаянному! Видно, няня и мысли не допускает, что малолетний её воспитанник сам, без посторонней помощи сумел раздобыть опасную игрушку.
Неприученный врать, он отвечает честно: никто не давал, змейка сама приползла к нему в руки. Нянька не верит, учиняет целое расследование, в конце концов, домашние приходят к мысли, что во всём виновата приходящая прислуга, помогавшая убирать дом к празднику: вытирала пыль, сдвинула кинжал с места, он с гвоздика-то сорвался, и верно, по головке дитятко зашиб, вот ему и примерещилось всякое. Утомлённый нянькиными страданиями, папенька запирает кинжал в шкаф, от греха подальше, и больше они со змейкой не встречаются, а жаль, она так интересно умела оживать!
Другой случай, гораздо более поздний, однако, вспоминается не так ярко, отдельными отрывками. Сначала помнится страшный грохот, такой будто само небо обрушилось на землю. Потом надолго тишина. А потом он обнаруживает себя, лежащим в глубокой и широкой яме. Во рту полно земли, и в волосах земля, и вокруг все мёртвые, пятеро или шестеро — кто без рук, кто без ног, а у кого и головы нету, валяется отдельно от тела. И откуда-то издали, как через слой войлока, слышится папенькин голос. Папенька зовёт его, кричит отчаянно и страшно, и надо бы откликнуться, но мешает земля во рту, заставляет плеваться и кашлять. Вдруг чьи-то руки хватают его, тянут наверх, тормошат, и незнакомый, удивлёно-радостный голос раздаётся вроде бы над ухом, но всё равно глуховато: «Живой! Ваше высокоблагородие, а ваш-то — вот он! Все вокруг в клочья лежат, а он живёхонек, разве, оглушило малость! Не иначе, в рубашке родился! Бывают же чудеса на свете! Прямое попадание ядра, а он живой!»