Опасная тропа
Шрифт:
МОСТ НА ТРЕХ БЫКАХ
Не добро славит человека,
А руки, творящие добро…
Было это или не было, почтенные, — вопрос не стоит, потому что и поныне красуется высокий мост через Хала-Херк там, где сходятся две отвесные скалы над глубокой пропастью, где в теснине, как прикованный цепями бешеный буйвол, неистово бьется и пенится поток; потому что и поныне радует глаз родник под семью арками, увенчанный луковицеобразным куполом в местности Апраку, что в Сирагинских горах; потому что стоит великолепное резное надгробье в рост человека на перекрестке аула Уркух, — свидетели того, о чем мы хотим поведать вам, почтенные. А над вопросом, почему богатые бывают очень богатыми, а бедные — очень бедными, стоит призадуматься, тем более случай, о котором мы хотим поведать, имел место не десять-двадцать лет тому назад, а в конце прошлого века, когда пел на оживленных привалах свои горькие песни наш славный Цандалай:
Мало, друзья, осталось Песен у меня. Если и спою, То о горькой доле, Эвой, доля ты моя доля, Матерью под небом Со мной рожденная. Отцом пережитая И в наследство данная, Судьба моя незавидная, Беспросветная. Не пожелал бы тебя И зверю в лесной глуши. Чахнет алчный Над добром своим, От избытка бесится. А у таких Как я, бедолаг, Эвой, угля своего нет Разжечь в очаге огонь, Нет тепла и нет детей, Эвой, доля ты моя доля, Доля горькая…И в этом самом месте, говорят, от горячих слез у Цандалая рвались струны и в отчаянной тоске были слышны звуки лопнувших струн: «Ци-и-ив, ци-и-ив!»
Насколько богател Мучар-Хамза из Тришарки, настолько беднели обитатели пятнадцати-шестнадцати хуторов, что окружали в свое время этот аул. И прежде чем произнести имя его, приговаривали: упаси нас, господи, от глаза его.
Завистлив и тщеславен был Мучар-Хамза. От восхода и до захода солнца считали люди овец в его отарах, три горных склона заполняли табуны его лошадей, семьсот шестьдесят три ореховых дерева принадлежали ему со всеми полями и лесными опушками, не считая трех мельниц на реке Хала-Херк. И этот человек, имеющий столько добра, облизывая губы, глядел своими маленькими зелеными, как у ящерицы, глазами на большом круглом, как поднос, лице на индюшку соседа Искандера и не успокаивался до тех пор, пока не вынуждал его зарезать эту индюшку.
Во всей округе один он имел расписной заграничный фаэтон с кожаным тентом, на котором выезжал в Дербент или на берег моря. Люди четырнадцати хуторов работали на него. Жил себе Мучар-Хамза, как говорили горцы, намазывая мед на сметану, и женат он был на красавице из Гулебки по имени Сельбы-ханум. Что значит госпожа Сельбы. И родила она для своего мужа трех дочерей, очень похожих лицом на отца, а умом на мать. А как хотелось бы, чтобы было наоборот, — но у природы свои законы, свои причуды и, по-моему, природа редко ошибается. Но при всем этом был ли счастлив Мучар-Хамза? Многие задавали себе этот вопрос и многие отвечали: «Еще бы, конечно, что ему еще не хватает для полного счастья? Все у него есть!» И тем самым многие ошибались, потому что счастье-то, оказывается, не зависит от добра в сундуке, счастье — понятие, определенное душевным расположением.
Только конюх Мухтар да телохранитель его Зулькарнай, может быть, догадывались о тревогах и беспокойстве своего хозяина, догадывались, почему у хозяина сон неспокойный. Потому, что он им однажды открылся: «Разве не обо мне, а об этом нищем сброде должна храниться память на этой земле?» Нет, Мучар-Хамза не боялся ни конокрадов и ни абреков, которыми кишмя кишели в то время лесные дороги. Он также был равнодушен и к песням певцов, в которых отвлеченно рисовались человеческие пороки вроде скупости, жестокости, подлости, двуличия… Слушая подобных «смелых» певцов, Мучар-Хамза с удовольствием хлопал в ладоши и, довольный, кивал головой… приговаривая: «Правильно, очень правильно, честное слово, я немало встречал в жизни таких». И даже вознаграждал хорошо он таких певцов, а те уходили, пряча в собственной душе довольство своей кажущейся смелостью: мол, ведь это я о нем самом спел, а не о ком-то другом, ха-ха-ха, а он, видите ли, множество встречал подобных им!
Не это заботило его, а нечто большее, а именно — сознание того, что годы шли и он старел и не было у него продолжателя рода, в ком бы воспитал он подобие себе, кому бы передал все свое богатое наследство. Какая бы красивая ни была Сельбы-ханум, она по своей воле не могла родить наследника. А дочерей Мучар-Хамза считал несчастьем, камнем для чужой сакли. Но расстаться с женой он не смел, потому что Сельбы была дочерью не менее, чем он, важного человека, с которым портить отношения было ему невыгодно.
Тщеславен был Мучар-Хамза… Любил, чтобы его помнили, льстили ему, хвалили его, чтобы имя его произносилось везде и повсюду, пусть даже с проклятиями… Зная его такую себялюбивую натуру, многие старались ему льстить, лебезили перед ним, доносили ему о непокорных и на тех, кто вел себя независимо. Каждый месяц Мангуш-глашатай обязан был собрать джамаат на сельскую площадь, с важным видом появлялся Мучар-Хамза перед народом и задавал один и тот же вопрос:
— Кто я есть?
— Наш господин, наш повелитель, наш хозяин… — голосили люди.
— Как меня звать?
— Мучар-Хамза!
— То-то же… а теперь расходитесь!
Выдал он своих дочерей за совершенно неизвестных людей, хотя и были претенденты — сыновья богачей. А сделал он это, чтоб кто-то из зятьев не затмил бы его имени. И выпроводил он их подальше от себя. Живут они по хуторам и не смеют носа показать в местах, где бывает Мучар-Хамза. Таков был этот человек, который хотел обессмертить свое имя. Да-да, об этом думал днем и ночью, лежа в постели рядом с охладевшей Сельбы, которой надоел он, как кизячий дым. Разница в тридцать лет сказывалась… Мысль обессмертить свое имя особенно одолевала его за последнее время, когда стало давать о себе знать сердце. Одышка, вялость, сонливость, слабость… Думы о близкой смерти его не покидали, будь он дома, на лугу у табунщиков или на мельнице… Обрести бессмертие он желал смертельно, но не знал, как этого добиться. Мучар-Хамза долго задумывался: вот он умрет, его похоронят, все добро разбазарят непутевые зятья, и он превратится в глину, как это у Омара Хайяма поется, и гончар из этой глины вылепит на гончарном кругу чашу, продаст на базаре, купит бабка эту чашку для внука, и внук нечаянно разобьет… бабка побранит малыша и выбросит черепки на улицу… и так далее и тому подобное… грустное, печальное и даже жуткое… И на мельнице ему стало худо, и он признался о своей печали и тоске старому мельнику.
— Скажи мне, Абдулла, говорят, ты мудрый человек, скажи мне, что останется после того, как меня не станет?
— После? — лукаво заглянув в глаза хозяина, говорит Абдулла с запорошенными мукой усами. — Все.
— Я не о том.
— О чем же, хозяин?
— От меня что останется?
— Твое богатство: табуны и отары…
— Табуны и отары, Абдулла, будут принадлежать тем, кто обо мне забудет. Неужели забудется после смерти мое имя?
— Все забудется.
— Это плохо…
— Да. А вот имя мельника, да-да, того первого, который построил эту мельницу, здесь хранится, будто прилипло к этой мельнице… Мельница Ятима.
— А что бы мне построить… Чтоб мое имя связали с чем-нибудь…
— Эй-эгей! Абдулла, эге-гей! Помоги!.. — раздается в это время крик с противоположного берега.
— Кто это кричит и что ему надо?
— Так вот всегда. Кто хочет перебраться на этот берег, зовет меня на помощь, чтобы я канат ему кинул. Моста ведь нет над рекой, а людям надо как-то преодолеть ее… — И уходит мельник помочь людям перебраться на этот берег.