Опасная тропа
Шрифт:
И в его произношении имя мое прозвучало для меня в самом деле как насмешка: «С чем тебя и поздравляю». И проклял я в этот миг и себя и родителей своих. И пока я стою в нерешительности, из раскрытого настежь окна гостиной Хаттайла Абакара слышу шумные голоса:
— Ты спроси меня, почему я так говорю. Спроси, ну что же ты… — И я, конечно, сразу узнаю: это Кужак, наш долгожитель, назойливый и надоедливый, как и этот упрямец.
— Говори, я слушаю… — слышу голос еще одного собеседника.
— Нет, ты спроси меня, почему я так говорю…
— Считай, что спросил.
— Нет, ты меня спроси, почему я так говорю. Жалко тебе, что ли, или язык не поворачивается, чтоб спросить?
— Почему ты так говоришь?
— Потому, что я прав, хочешь — я поклянусь этим куском хлеба?
— Клянись.
— Вот клянусь я этим хлебом. Вот теперь ты не можешь мне не поверить. Спроси меня, почему, спроси…
— Почему?
— Потому, что это верная клятва. Нынешние, все эти тридцатилетние, все мои дети. Да, да, именно мои, Кужака, дети. Меня, потому что я хромой и кривой, на войну не взяли. Говорят же, когда отару повернешь вспять, то и хромая овца может оказаться впереди.
Да, когда все мужчины ушли на войну, со всеми женщинами и детьми остался в ауле этот самый Кужак, лысый, как набалдашник трости, и кривой на один глаз, на котором он носит черную повязку. Теперь он хочет вдолбить всем тем, кто родился в лихую годину, что они его дети, кроме тех, конечно, чьи отцы живыми вернулись после победы, ибо знает этот настырный и навязчивый не менее, чем Хаттайла Абакар, Кужак, что таких шуток отцы ему не простят. Это сейчас он хорохорится, а тогда, в годы войны, бабы одолели его, впрягли во все тяжелые не бабьи дела, ни днем, ни ночью не было от них ему покоя, хоть беги, куда глаза глядят. Вот почему он десятки раз обращался с заявлениями в военкомат, чтоб его немедленно отправили на фронт, но все попытки его оказались тщетными. А когда же наш герой гражданской войны Кара Караев обратился ко всем своим ровесникам, старикам, с призывом стать добровольцами организующегося в Буйнакске дагестанского кавалерийского эскадрона, то радости Кужака не было конца. И ночью тайком от всех женщин, которые верховодили тогда в ауле, — «не дай аллах такого пережить кому-нибудь», бывает, восклицает он, вспоминая те дни, — вывел он из колхозного двора единственную, чудом сохранившуюся в колхозе лошаденку, такую худую, что когда седлал ее, Кужак подумал, не придется ли ему тащить ее на себе. Взял старую саблю, которую не мог вытащить из ножен, старую кремневку и выехал, чтоб влиться в кавалерийский эскадрон. Кое-как доехал он до города Буйнакска и под всеобщий смех и добрые шутки присоединился к добровольцам. Вот кто-то скомандовал: «Смирно!» Все встали в строй, держа лошадей в узде. Из штаба вышел коренастый, седоусый крепыш Кара Караев, оглядел строй и остановился перед Кужаком.
— Не знаю, как на противника, но на меня вы нагнали страху.
В веселом настроении был Кара и, указав на Кужака и еще на нескольких добровольцев, он приказал выйти из строя и стать в сторонку. Потом он у всех остальных воинов проверил, как подкованы кони, какова амуниция и оружие… Приказал к вечеру привести все в порядок и выдать всем новое оружие и обмундирование.
А Кужаку пришлось возвращаться к себе в аул ни с чем. Но он никогда не забудет слова, сказанные ему лично Кара:
— Тебе, дорогой Кужак, придется искать следы подков своего Россинанта.
И командир эскадрона так хлопнул ладонью его клячу, что дрожь прошла не только по телу лошади, но и по телу самого Кужака.
И не спросил Кужак тогда, что за слово это мудреное «Россинант», и только позже узнал, что оно означало. Да, на обратном пути протянул все-таки свои ноги его «Россинант», на самом привале горы Каба. Похоронил он его там, взвалил на себя английское седло и вернулся… Но не дошел он до своей сакли, как его окружили женщины, ой, не дай аллах такое — оказаться в руках разгневанных женщин. Они его обвинили в краже и уничтожении единственной тягловой силы колхоза и посадили на трое суток в подвал колхозной конторы. Но тут вмешалась районная милиция, и его освободили, и то только после того, как делегация женщин явилась на привал горы Каба, убедилась в случившемся.
Кужака можно понять, он не зловредный. Так уж сложилась его судьба. У него не было своей семьи. В свое время не состоялась. И в том, что он сам себя хочет уверить, что все эти нынешние молодые отцы, которые вершат нынче крупными хозяйственными делами в ауле и в районе, его дети, видимо, в этом его безобидное желание быть к чему-то причастным и близким по-родственному. Видимо, очень тягостно человеку в таких летах чувствовать себя одиноким и оторванным от людей.
Вижу, Хаттайла Абакар высвободил меня из своих рук. Сидел он передо мной на пороге своего дома с таким жалким видом и всхлипывал, утирая слезы и шмыгая носом, что мне стало просто не по себе. И находятся же на свете такие эгоисты, которые и себя угнетают своим поведением и окружающих. И беда в том, что никак не втолкуешь им мысль об их вредности в обществе, они считают это в порядке вещей. Да, правы наши отцы, утверждающие — если ты его хворостиной не согнул, то когда он стал колом, вовсе не согнешь.
— Ты что, плачешь?
— Да, плачу от того, что тебе легче разрушить семью, чем зайти ко мне.
— Слушай, мне до зарезу нужно переговорить с нашим Усатым Ражбадином… в контору мне надо, — говорю я, пользуясь мгновением, когда до него доходит человеческая речь.
— Так он же у меня, — вскакивает обрадованный Хаттайла Абакар.
— Кто?
— Наш директор, со всей своей компанией.
— Усатый Ражбадин? — переспрашиваю я.
— Да, Усатый, еще какой Усатый… Понимаешь, я вчера привез цветной телевизор, но откуда мне было знать, что цветные передачи пока что до наших гор не доходят… вот и с горя…
— У тебя гости, а ты здесь на улице — это нехорошо. — Смягчился я, порыв гнева во мне угас.
Сколько ни тряси руку — пальцы не отпадут, так и родственники; от того, что родственник дурной, родство не теряется. Вы, почтенные, можете осуждать меня, но что мне оставалось делать?
Поднимаясь к ним по лестнице, я его умолял, чтоб он меня отпустил как можно раньше, ведь мне сегодня, как никогда, надо быть в форме и обязательно присутствовать на торжествах по поводу вручения аттестатов зрелости.
Но на таких, как этот мой родственник, вряд ли действуют мольбы и уговоры. Люди добрые, почтенные, к вам обращаюсь я, образумьте же их. Не дайте же и хорошим людям хромать с хромым, нельзя же, если один споткнулся, то и всем спотыкаться, это же недопустимо! Я же никому плохого не сделал, но почему мне нельзя жить, как мне хочется? Неужели это я вслух говорю? Вот до чего доводит порой насилие. Нет, далее терпеть такое нельзя. И у насилия всякого бывает конец, и конец насилия не что-нибудь, а взрыв.
Но чем дальше идут годы, тем больше я убеждаюсь, что горе не бывает без утешения, как говорится, нет худа без добра, и радость не бывает, чтоб не несла бы за собой какое-то огорчение. Не знаю, может быть, я становлюсь суеверным, но я замечал за собой такое не раз. Вот и сейчас, я был готов от негодования взорваться, как услышал голос того человека, с которым мне очень надо было переговорить.
— Как ты кстати, уважаемый наш Мубарак, иди сядь со мной рядом, — это был директор нашего совхоза, Усатый Ражбадин, которого называют еще и Усатым Дьяволом.