Опасная тропа
Шрифт:
То, что среди сотрапезников в доме Хаттайла Абакара я встретил его, как-то успокоило и подбодрило меня, и я непринужденно шлепнулся рядом с ним на подушку.
— И я рад видеть тебя, Ражбадин, — говорю я, пожимая его большую крепкую руку.
— О, кого я вижу, сам Мубарак, — встает с места Кужак и пожимает мою руку обеими руками и подсаживается ко мне. — Вот у этого молодца мать была настоящая женщина, каких не сыскать теперь… Спроси, спроси меня, почему я так говорю…
— Слушай, Кужак, дай людям поговорить, — замечает присутствующий здесь наш ашуг Индерги.
— Разве я не люди? Спроси, спроси, меня, почему я так говорю? — перебивая ашуга, Кужак настаивает на своем.
— Хорошо. Дадим тебе высказаться, говори…
— Инже Нина, золотой души человек, она так любила людей и такой была общительной и жизнерадостной, что просто искренне жаль, что ее не стало среди нас… Когда меня чуть не прикончили из-за дохлой клячи женщины аула, это она выходила меня в больнице. Это сущая правда! Дай аллах тебе здоровья, дорогой Мубарак, клянусь, когда вижу тебя, будто родного сына вижу, будто солнце выглядывает из-за туч и теплые лучи его проникают в мое израненное, истосковавшееся сердце. Дорогой Мубарак, я слышал, что тебе не достался участок под домостроение в новом поселке?
— Я еще не обращался… — соврал я, чтоб долго не задерживать на себе внимание. А на самом деле дважды я обращался и к архитектору района, и в сельский Совет с заявлениями, чтобы при разделе земельных участков на горном плато Дирка, где строится новый современный поселок, не забыли и обо мне. Но пока что никакого результата. Хотя некоторые уже построили, а некоторые поднимают стены будущего села, неподалеку от строящегося животноводческого комплекса.
— Ты спроси меня, почему я так тебя спрашиваю? — не отстает Кужак.
— Почему?
— Потому что, сынок, даже звери метят свою границу. Понимаешь, сынок, мне, одинокому Кужаку, выделили там участок, скажу, на хорошем месте, знаешь — где древний родник от сглазу. Ну там, где растет одинокое ореховое дерево, похожее на копну сена… Прекрасное место. Ну вот, я спрашиваю вас, любезные, зачем мне это, когда здесь, в старом ауле, в отцовской сакле я волком вою по ночам и никто меня не слышит… Кроме того, на что мне строиться, если только одна у меня доходная статья — партизанская пенсия и девяносто рублей за то, что ночами сторожу вот их стройку… — показывает Кужак на Ражбадина, — и пошел-то я на эту работу, чтоб не выть волком. Дарю, сынок, я этот участок тебе, ты этого заслуживаешь. Правильно я говорю, директор?
— Правильно, правильно.
— Мне, сынок, пора уже привыкать к темноте, засыпаю и боюсь, что не проснусь. Люблю же я тебя, сынок, — и Кужак, смахнув слезу с глаза, хлопнул меня кулаком в грудь так, что я чуть не поперхнулся. — Ты там построй дом себе, а я как-нибудь в гости приду…
Жена Хаттайла Абакара, Ашура, принесла вареное баранье мясо, — только что из котла, с паром, ароматом, заполнившим сразу всю комнату.
— Что еще вам принести? — спрашивает улыбчивая Ашура. «И досталась же такому узурпатору добрая жена», — думаю я.
— Еще бы, милая Ашура, — говорит Кужак, — мне бы немного здоровья. Эх, братцы, что может быть лучше! Пришла горячая закуска, я умолкаю… — взялся Кужак за большую баранью кость и стал аккуратно перочинным ножом соскабливать с нее дымящееся мясо и есть с удовольствием, причмокивая.
Воспользовавшись наступившей паузой, я подозвал Ашуру, расспросил ее о дочери Заире, которая учится в городе. Потом я попросил, чтоб она пришила мне рукав, что оторвал ее муж. Она что-то недовольно проворчала о муже и удалилась.
Кроме Кужака и Усатого Ражбадина, за добрым угощением в доме Хаттайла Абакара сидел наш участковый Абдурахман, по прозвищу Полковник, тихий, молчаливый человек, как говорят сирагинцы, «я вас не трогаю и вы меня не лишайте покоя». Его-то как раз на днях вызывали в райцентр и чуть было не сняли с работы за то, что он в течение пяти лет никого не оштрафовал, никого не взял под арест и не раскрыл в течение пяти лет ни одного преступления. И, дернувшись, он недоуменно разводил руками, мол, что, я сам должен придумывать преступления, чтобы самому раскрывать их? Поодаль от окна, в углу настраивал свой неразлучный чугур известный в округе ашуг-импровизатор Индерги, красивый, стройный старик с белой-белой бородкой, похожей на наконечник плуга. Над его бородкой стекались, как два ручейка, такие же белые усы. Наш ашуг недавно вернулся из Таркама — равнины, что раскинулась у подножья Кайтагских гор, благодатной хлебной земли. И ударил он по струнам чугура, все умолкли.
Немало песен в жизни я слагаю — О доброте людской, о чистом небе, Но самой лучшей до сих пор считаю О трудовом, о славном нашем хлебе.Четыре струны на моем чугуре, пусть в четыреста ладов звучат они сегодня; четыре всего струны — две стальные для мужества, две золотые — для любви. Хочу спеть я вам свою новую песню. Слушайте, люди, слушай, народ, слушайте, дети, слушай, мать моих детей. С радостью на заре снял я со стены и взял в руки заветный мой чугур. И песня моя о хлебе, о новом урожае. Здравствуй, рассвет, здравствуй, утро урожайного дня, здравствуй, Цуэри!
Цуэри — это нежный прохладный ветерок на заре над пшеничным полем. Цуэри еле слышно играет в спелых колосьях, в легком поклоне, от него волнуются, как море, золотые нивы на таркаманской благодатной равнине.
Славлю тебя я, мой край родниковый, И на тропе — след усталой подковы, И в небесах — солнца яркого свет, В рукопожатьи — взаимный привет. Славлю труда хлеборобского радость, Хлеба горбушки славлю я сладость.Ашуг Индерги, ашуг-импровизатор, поет сегодня песню о хлебе, поет самозабвенно, увлеченно, и кажется: его огрубевшие пальцы даже не касаются струн, а сами струны тянутся к пальцам, рождая пленительную мелодию, то веселую и задорную, то грустную и задумчивую.
Эвой, далай-далалай…Нашло на Индерги вдохновение. И в такт мелодии качается певец, то наклоняя голову к струнам и прислушиваясь к ним, то откидываясь и оглядываясь вокруг, довольный своей песней… Всех он увлек, всех удивил сегодня, и довольные гости и хозяин дома выкрикивают пожелания доброго здоровья ему, особенно рад Кужак: «Будь здоров, Индерги!» — все повторяет он. Глядит ашуг сквозь прищур глаз на слушателей, на которых живо отражается каждое его слово…