Опасное молчание
Шрифт:
— А ты? Ты хорош… Высмеивал того парня, а сам у него… Где твоя порядочность?..
— Замолкни, дура!
И больше за весь вечер они не обменялись ни словом, ни взглядом.
Димарский ушел и не ночевал дома. А на следующий день он почти вбежал в квартиру, чтобы злорадно швырнуть в лицо Мелане газету с фельетоном Ковальчука и заявить: «Ты еще о порядочности говоришь?! Вот здесь пишут, как ты бросила своего ребенка… Хватит с меня сладостного безумия! Я ставлю точку — и бесповоротно!»
Меланы не
— У Марины дифтерия. Увезли в инфекционную больницу. Ах, только бы не учинили здесь дезинфекцию. Я не отзываюсь на звонки. Вас прошу тоже…
Несмотря на все мольбы Меланы, которой разрешили остаться с ребенком в больнице, и все старания врачей, спасти Маринку так и не удалось.
Кроме Меланы, Димарского и погребальщиков, не было ни души, когда маленький гробик опустили в могилу.
— Боль нашей утраты велика, — проговорил художник, стараясь увести Мелану от холмика, на котором никогда не появится надгробие с датой рождения или смерти. — Какой кошмарный день. В пять мне надо вылететь в Москву. Идем.
— Уходи, — не поднимая головы, тяжело обронила Мелана.
— Прошу тебя, будь умницей, не надо истерик… Мне и без того тягостно.
Потом он говорил о каком-то фельетоне, письмах, хозяйке, отказавшей им сдавать комнаты. Он с ней уже расплатился и две недели ночует у брата. Но вещи Меланы остались там.
— Вот билет до Львова, — художник сам расстегнул черную замшевую сумочку на руке Меланы. — В мягкий вагон, место нижнее. Поезд отходит сегодня, в девять вечера. Завтра обнимешь своих…
Димарский еще что-то говорит, оправдывается, советует.
— Не надо… — Мелана еле шевелит запекшимися губами. — Я присяду… мне плохо…
«Опять начинаются эти женские штучки, — хмурится Димарский, усаживая ее на каменную скамью возле заботливо убранной цветами могилы трагически погибшего летчика. — Но нет, твои чары больше не властны надо мной… Я, к счастью, прозрел…» Мелана беззвучно плачет.
«Прекрасная композиция, — вдруг загорается художник. — Мелана смотрится такой юной и искренней в своем горе… Назвать: «Дорогая утрата». Нет, лучше: «У могилы любимого»… Шаблон, шаблон!.. Скорее прочь из этого мертвого царства…»
Мелана не плетется за художником, как это случалось, если они ссорились. Димарский бережно ведет ее под руку к трамваю.
Едут. Молчат. Мелана без слез, с потухшим взглядом.
Неподалеку от дома, куда Мелана едет за вещами, Димарский спохватывается, что забыл дать ей на дорогу деньги.
— Прости, конечно, маловато, но это все, что я сейчас могу… Пиши мне на главпочтамт, я пришлю.
Из-за угла выехала машина.
— Такси, такси! — обрадовался художник. — Теперь я не опоздаю. Мы скоро увидимся.
Димарский
— Хочу тебя видеть мертвым…
— Идиотка! — и дверь машины захлопнулась за Димарским.
Мелана с трудом поднялась на третий этаж. Позвонила. Дверь открыла хозяйка, отчужденная, злая. Вместе с чемоданом, в который художник втолкнул все пожитки Меланы, хозяйка передала какую-то газету, оставленную художником, и письма. Их было такое множество, что Мелана недоуменно взглянула на квартирную хозяйку: «Неужели все мне?»
— Вам; — подтвердила хозяйка. — Но сперва прочитайте газету, там есть о вас… фельетон!
Читала…
Порой в глазах Меланы вспыхивало возмущение, но тут же гасло: ведь все так, все справедливо, она же могла не послушаться Димарского…
Письма были от незнакомых, чужих людей. Каждая строка резала, как лезвие.
С Меланой творилось что-то неладное. Ее всю словно охватывал огонь, то вдруг казалось, будто она проваливается в вязкую холодную тину. Все вокруг тлело червонным жаром. Дышать становилось невмоготу. Сознание туманилось.
«Как лодка без весел… как лодка без весел…» — почему-то настойчиво звучали в ушах материнские слова.
И все же она нашла в себе силы спуститься на улицу. Но до вокзала уже не доехала. В троллейбусе огромной глыбой навалилась темнота, и Мелана потеряла сознание. «Скорая помощь» доставила ее в больницу, где определили дифтерию.
Три месяца пролежала Мелана в больнице, чувствуя себя затерянной в необъятном одиночестве, тогда как квартирная хозяйка, чертыхаясь, два раза в день опорожняла почтовый ящик, забитый письмами, адресованными Мелане.
А Марьян тем временем жил в детском доме.
Дети лепили из пластилина.
— Ребята, вы только посмотрите, какую собаку сделал наш Марик, — с похвалой отозвалась девочка из старшей группы. Она лишь осторожно поправила собаке одно ухо.
Дети зашумели:
— Ой, как живая!
— А как ты назовешь ее? — спросила остроносенькая черноглазая Зирка.
— Собачка, — смущенно ответил Марьян.
— Так нельзя, — тут же опровергла Зирка. — Надо Серко или Хапка.
— Кто тебя так хорошо научил лепить? — заинтересовалась юная руководительница.
— А это, когда моя мама привезла пластилин…
И вдруг глаза мальчика наполнились слезами.
— Твоя мама недавно умерла? — в голосе старшей девочки Марьян улавливает открытые нотки сочувствия.
— Она живая…
— Может, скажешь, что у тебя и папа живой? — недоверчиво покосилась на соседа Зирка.
— И папа, — тяжело вздохнул Марьян.
— Он обманывает! Врунишка! — громко запротестовала все та же Зирка, по-старушечьи втянув щеки и осуждающе качая головой.
— А вот и нет.