Опасное молчание
Шрифт:
Юра улетел.
Хлынувший внезапно дождь не утихал.
— Петрик, сходи узнай, может быть, мы уже опоздали на автобус, — сказала Ганна.
Брата опередил Василько.
— Так и есть, опоздали. Последний ушел в город в шесть, — вернувшись, сообщил он.
— Доберемся в город на попутной, — невозмутимо, затягиваясь душистым табаком, отозвался Петро.
— А наши платья, наши туфли? — забеспокоилась Катруся.
— Не сахарные, — отшутился Олесь и шагнул под дождь, сохраняя несокрушимое спокойствие.
До центра они доехали в кузове грузовика, промокнув, словно в одежде
Олесь предложил всем зайти к нему, обсушиться, выпить чаю. Он теперь жил в самом центре, на улице Первого мая в новом доме.
— Спасибо, Лесик, но надо спешить домой, — за всех ответила Ганна. — Им, студентам, завтра в колхоз ехать.
Друзья попрощались.
Дома Ганну и Петра встретила Мирослава Борисовна, обеспокоенная столь долгим их отсутствием.
— Боже мой, так промокнуть! Вы же можете простудиться… Ганнуся, вот мой халат, надевай без разговоров, — командовала она. — Петрик, босиком не ходи! Наталка, неси сюда его шлепанцы…
Они уже сидели за ужином, когда Ганнуся вдруг сплеснула руками:
— Рубашки!
— Какие рубашки? — спросила Мирослава Борисовна.
— Петрика. Я их утром постирала и повесила на балконе. Кто мог подумать, что этот проклятый дождь…
— Нечего устраивать девятибалльный шторм в чайной чашке, — усмехнулся Петро. — Сейчас сниму.
— Когда же они теперь успеют высохнуть? Кошмар! — переживала Ганна.
— Над плитой высушим, — успокоила Мирослава Борисовна.
Петро вышел в тускло освещенный коридор и у самых дверей на балкон едва не наступил на черную замшевую дамскую сумочку. И не успел поднять, как вдруг послышался сперва сильный стук падающего предмета, затем чей-то сдавленный крик, похожий на зов…
Петро стремглав выбежал на балкой и весь похолодел: перед ним висела женщина. В ту же минуту он подскочил к повешенной, высоко подняв ее.
— Ганя! Нож! Быстрее! — как-то неожиданно и жутко прозвучал голос брата.
— Зачем он тебе? — сестра, выглянув в раскрытое окно, протянула нож и… ахнула!
— Кто это?.. Боже мой! Евгений Николаевич! Скорее!!!
Мирослава Борисовна поспешно увела в комнату Наталку и Любашу.
Кремневу и Ганне с трудом удалось вырвать незнакомку из тяжелого обморока.
«Где я ее видел? — пытался вспомнить Кремнев. — Да, сегодня на лестнице, когда возвращался домой».
Петру было известно, что самоубийцы оставляют записки или письма. Пока незнакомку приводили в сознание, он осмотрел содержимое черной сумочки. Кроме просроченного на несколько месяцев паспорта на имя Меланы Орестовны Гринь квитанции из камеры хранения, двух ключей от чемодана и пятнадцати рублей денег — больше ничего. Но теперь он знал, кто эта женщина, которая сейчас лежала в его комнате, на его кровати. И мысленно он говорил себе: «Да, да, Николай Островский тысячу раз был прав: эгоист погибает раньше всех. Он живёт только в себе и для себя. И если исковеркано его «я», то ему нечем жить. Перед ним ночь эгоизма, обреченности… Но когда человек живет не для себя, когда он растворяется в общественном, то его трудно убить, — ведь надо убить все окружающее, убить всю страну, всю жизнь…»
Человек «умеет жить»
Мелана лежала не шевелясь,
— Где я? Кто вы? — открыв глаза, сдавленным голосом спросила Мелана.
— В доме друзей, — веселым и дружелюбным тоном отозвался Кремнев, и его черные глаза под сросшимися бровями, в первое мгновение испугавшие Мелану своей строгостью, как только он улыбнулся, неожиданно показались ей по-отцовски ласковыми.
— Но… я вас… вы меня совсем не знаете.
На глазах появилась непрошенная слеза и покатилась вниз.
— А плакать зачем? Вот сейчас мы выпьем валерианочки, — проговорила тоненькая блондинка с ямочками на щеках. Она взяла мензурку с водой, отсчитала капли и бережно, чтобы не пролить на платье Мелане, поднесла к ее губам.
Мелана покорно выпила, поблагодарив Ганну.
Когда прошла первая минута исступленного горя, Мелана вдруг вся затрепетала от сознания, что ее покинуло чувство своей ненужности. Она облегченно вздохнула всей грудью.
Мирослава Борисовна нагнулась и подняла с пола траурную ленту, видимо упавшую с руки Меланы, когда ее закосили в комнату.
— У вас кто-то умер? — осторожно спросила Ганна.
— Дочка, — как бы снова поднимая непосильную тяжесть, громко вздохнула Мелана. — А моего сына…
— Нет, нет, вы лучше ничего не рассказывайте, — остановила ее Мирослава Борисовна, испугавшись, что это может травмировать женщину.
«Пускай выговорится, пускай успокоится, — сказал жене взгляд Кремнева. — Самое страшное для нее сейчас апатия, безразличие, равнодушие».
В первую минуту, когда Мелана начала свою исповедь, в душе Петра шевельнулось неприятное чувство: «Эта особа достаточно раскрыла свою жизненную позицию, а сейчас будет винить кого угодно, только не себя за легкомыслие, которое едва не стоило ей жизни…»
Но беззвучный голос рассудка тут же упрекнул:
«Как ты можешь судить человека, если не умеешь подмечать в нем то, что скрыто от тебя? Может быть, здесь кроется нечто более значительное, сложное? Не спеши с выводами, может, личная драма этой молодой женщины, как охотника по заячьему следу, приведет тебя к медведю. И может быть, тебе откроется не только то, с чего началась ее беда, а ты сумеешь разглядеть более широкий конфликт. Сложны оттенки чувств человека, но ты знаешь, сколько терпения, такта, чуткости, психологической тонкости понадобится в твоем нелегком труде».
Сейчас Петро открывал для себя удивительно противоречивый характер Меланы. Но ее искренность… Не зря же этот драгоценный дар природы сравнивают с красотой, талантом, умом… И уже не просто вежливость или любопытство, а скорее чувство, похожее на муки голода, заставило Петра слушать эту женщину, позабыв, что ему необходимо собрать вещи, отобрать нужные тетради с набросками. Он собирался в колхозе работать и писать.
Меж тем исповедь, в которой чередовались нежность и надежда со страстью и гневом, близилась к концу…