Опасное задание. Конец атамана(Повести)
Шрифт:
Но только усы — это уже не детство. Усы Избасар отпустил, когда пришел с Ахтаном и Кожгали в 291-й красноармейский полк… Быстро все же летит время, быстрее, чем беркут догоняет лису, чем машет веслом Ахтан.
— Берег, Избаке! — обрадованно закричал в это время Ахтан. Впереди, где смыкается в дымке горизонт, еле приметная, тревожащая глаз полоска.
Мазо выбрался из-под настила, вытер губы и прищурил глаза.
— Ох, далеко еще, — заявил он уверенно и повернулся к Избасару: — Наш черед, Базар, — и взял из рук Ахтана весло. — Передохни, Ахташка.
Этот день показался самым мучительным и длинным. Он выпил остатки сил, а берег почти не приближался.
Избасар разжег угли в железной печурке, подвялил рыбу, роздал каждому по кусочку и велел сосать. Это, якобы, утоляло жажду; так, по крайней мере, хотелось думать. Весь день и всю ночь гребли они к берегу. Время от времени кто-нибудь опускал за борт лодки руку, набирал в пригоршню немного воды, подносил ко рту, пробовал языком и сплевывал. Недавний шторм взболтал Каспий. Он был горько-соленым даже здесь, у берега, где обычно, разбавленный речной водой, годился для питья. Когда рассвело, впереди замаячили заякоренные рыбацкие суденышки. Вгляделись в них, вслушались, убедились, что там никого нет, подвели осторожно к ним лодку и затаились. За суденышками — коса, на взгорье за косой — три жалких, с плоскими крышами глинобитных лачуги, сушатся сети.
Прежде всего осмотрели рыбацкие суденышки, но ни капли пресной воды нигде не нашли.
— Я, Избаке, пойду на берег?
Кожгали стаскивает с себя рубашку.
— Не торопись, — останавливает его Мазо.
На берегу появляется человек. Он выходит из-за крайней избенки, стоит, поглядывает из-под ладони на суденышки, справляет свою нужду и заходит в избу. Но вскоре появляется снова с ведром в руках. За избой чуть в стороне, где виднеется крыша длинного сарая, высокий колодезный сруб.
«Вода… там вода!» — от одной мысли о ней мутится сознание.
Кожгали лихорадочно сбрасывает ботинки. Но на плечо ему ложится рука Избасара и пригибает вниз: — Гляди, Кожеке.
Из избы, неся в руках седла, отбрасывающие стременами молнии, с карабинами за плечами выходят двое и скрываются за сараем. Через короткое время они уже трусят вдоль берега на крупных, совсем не похожих на казахские лошадях.
— Теперь можно? — шепотом спрашивает Ахтан.
Избасар отрицательно качает головой.
— Ждать будем, — и переводит взгляд на Мазо.
— Может, не все убрались, — подтверждает тот скупым кивком сказанное Джанименовым и забирается под настил, будто это может спасти от жажды.
На корме лежит вконец обессиленный Ахтан, иногда он с трудом поднимает веки и стонет. Печет сильнее, чем в прошедшие дни. Засунув под брезент голову, разбросал руки Кожгали, он даже не смог надеть ботинки. Так проходит час или два.
«А если послать все же на берег Кожеке с Яном?» — думает Избасар и дотрагивается до Мазо. Тот выползает из-под настила.
— Чего, Базар?
Но говорить ему, что задумал, уже не надо. Из-за бугра появились всадники. Это возвращались те двое. Со стороны мыска показались еще конные. И вдруг из всех лачуг разом высыпало с десяток казаков.
Избасар снова кладет руку на плечо Яну. Ведь это он догадался завести реюшку меж суденышками да еще развернуть одно из них так, что теперь с берега реюшку никак не разглядеть.
— А не появятся сюда? — показывает Избасар на казаков.
— Чего им тут делать. Ловцы тоже, пока штиль, не пойдут в море.
— Не пойдут, правильно говоришь.
— Я когда говорю неправильно?
На сухом лице Мазо усмешка. Он на миг прикрывает глаза. Под ними пухловатые подушки. Точно такие подушки бывают у сов, и они как бы мигают ими одновременно с веками. У Мазо подушки неподвижные.
«Крепкий, однако, Яна. Как хорошо жару переносит», — думает про гурьевского ловца Избасар и говорит:
— Ночью будем уходить.
— Ночью. Только без воды куда двинемся? Уходить надо в глубь моря, а там не напьешься.
— Достанем воду.
— Из колодца?
— Из колодца.
— Вместе пойдем?
— Ладно, вместе.
Мазо сворачивает цигарку и лезет под настил. Курить Избасар разрешает только там.
В гуще моря продолжает плавиться солнце. И море искрится, бьет лучами, слепит. И в нем тысячи солнц, одно горячее другого. Реюшка опять плачет тугими смолистыми слезами, они стекают по раскаленным, как печные заслонки, доскам.
Кожгали не выдержал. На дне рыбницы, под настилом была вода. Он сдвинул решетку и лег, не раздеваясь, в воду, как в ванну.
Задремавший Избасар открыл глаза.
— Снимай, Кожеке, рубаху, штаны снимай, сгоришь.
Но Кожгали лишь блаженно улыбался в ответ. Ему было хорошо, прохладно. Однако вскоре тело у него начало от рапы зудить. Он заполз подальше под настил, провонявший рыбой, и, вконец обессиленный, лег позади закутка, выбранного для отдыха Мазо. Когда подползал, задел его слегка.
Тот быстро повернул к нему лицо и вытер ладонью мокрые губы.
— Зачем так делаешь? — схватил его за плечо Кожгали. — Зачем рапу пьешь? Нельзя.
— Не удержался, попробовал. Бр-р, противущая какая, — Мазо поморщился, выбрался из закутка и сел рядом с Ахтаном.
Мухамбедиев лежал в полузабытьи и видел воду, смотрел прямо перед собой лихорадочно блестевшими глазами. Лицо у него съежилось, на нем четче проступили морщины.
Не лучше был вид у Кожгали с Избасаром. Оба осунулись, у обоих потрескались губы, вместо глаз темные впадины, между ними торчали заострившиеся носы, особенно у Избасара.
А вода рядом, в нескольких вершках. Избасар отворачивается от нее. Если эту воду нельзя пить, то перевалиться через борт и погрузиться в нее можно было бы. Но на берегу казаки. Их мог привлечь любой всплеск, любое движение. И хотя рыбницу загораживают ловецкие суденышки, кто знает: бухта изогнулась и, возможно, где-то на одном из бугров шарит по лагуне биноклем укрытый за барханом часовой. Нет, даже головы над бортами поднять нельзя. Избасар подтянулся к отверстию в корме и стал наблюдать. Казаки купались и гоготали. К Избасару подполз Мазо.