Опасный возраст

Чутская Елена

Заметив на лице Евгении Михайловны неопределенное беспокойство, Зоя поспешила свернуть заранее подготовленное вступление. Она посторонилась и выкатила из темного угла межквартирной площадки инвалидное кресло, а в нем бывшего мужа Евгении Михайловны. От неожиданности пожилая женщина ойкнула второй раз за вечер и прижала руки к груди, словно защищаясь от любезно предложенного кошмара.

– Вы не волнуйтесь, он всегда так выглядит. С ним трудностей не будет…

От волнения Евгения Михайловна плохо понимала, что хочет от нее эта моложавая, давно немолодая женщина с хорошо заметной сединой, с глубокой межбровной морщиной, с припухлыми подглазьями. И не без злорадства заметила – время их уровняло,

только успел ли Яков понять этот очевидный факт.

Между тем Зоя, опаздывая на электричку, мягко отстранила хозяйку от двери, быстро внесла в узкий коридор квартиры две сумки вещей и привычным движением – с резкого толчка надо упереться ногами в пол и приподнять переднее колесо – вкатила кресло.

– Ну, Яков, теперь я за тебя спокойна… не поминайте лихом, Евгения Михайловна, сама без жилья осталась…

Зоя нагло врала. Квартиру она еще год назад переписала на сына и ждала Якову смерть, чтобы освободиться от тяжкого груза и уехать к сестре, помогать с теплицей и курятником, спокойно жить на свежем воздухе, на домашнем хлебе и молоке. Но Яков умирать не торопился. Наоборот, лечение его оказалось дорогим и дефицитным, и Зоя устала оббивать пороги аптек, поликлиник, больниц. Якову не повезло уже потому, что его сильный организм все противился неминуемому концу, сердце ритмично сокращалось, качая сдобренную витаминами кровь, и постепенно повышался гемоглобин, обещая долгое выздоровление. В ближайших планах своих Зоя мужа уже похоронила – все врачи, к которым она обращалась, заверили ее в этом скором итоге – и оставшиеся годы (кто знает, сколько их на счету!) распределила между городом и станицей, и сильно беспокоилась, что Яков задерживал начало ее новой жизни.

Бывшую жену Заевского она случайно повстречала в поликлинике, куда пришла за справкой для подтверждения инвалидной группы. Евгению Михайловну она не видела лет двадцать и представляла такой же рухлядью, как Яков, и очень удивилась ее подвижности, неиссякаемой энергии, а главное, было непонятно – откуда старушка черпала силы. В тот же вечер Зоя позвонила сестре и предупредила о своем скором приезде…

Когда позвонила мать, Татьяна Яковлевна с коллегами по отделению отмечала приближение Нового года, закрывшись от младшего персонала в кабинете главврача. Распивалась четвертая бутылка советского шампанского. Через слезы, тяжкие стоны и лязганье зубов о граненый стакан Таня едва разобрала несусветную чушь о появлении давно позабытого отца, инвалидного кресла и «скорой помощи», вызванной Евгенией Михайловной для себя, чтобы сбить подскочившее давление. В последнее верилось хорошо, в остальное – с трудом, но кто-то из бригады врачей взял трубку и внятное «вам лучше приехать» убедило Татьяну Яковлевну с шампанским настроением повременить.

Она приехала на такси. Встретил ее бывший сокурсник Петя Павленко, навечно застрявший в фельдшерах клинической больницы скорой помощи. Он сразу повел ее на кухню, в двух словах обрисовал ситуацию и на всякий случай поинтересовался:

– Ты сама-то, Танюш, как? Сердечко не шалит?

Татьяна Яковлевна смерила Петра тяжелым взглядом и вошла в комнату, как в клетку с тигром.

Отца она не видела тридцать два года. Этого времени вполне хватило, чтобы переболеть и злобой, и ненавистью, и отчаянием, и болью за мать, которая не покидала ее до собственного замужества.

Отца она помнила отчетливо, так, если бы каждый день смотрела на его фотографию в рамке, прибитую гвоздем в толстый ворс настенного ковра, провисевшую после его ухода три года, пока сама ее и не сняла.

Отца она не узнала. Ничего не осталось от впечатанного в память образа: ни черного витого чуба, ни орлиного взгляда, ни густых, в два крыла бровей. Полудохлый старик, для страховки привязанный брючным ремнем к инвалидному креслу, смотрел на нее мутными глазами, а изо рта по подбородку тянулась густая слюна. Татьяна Яковлевна даже засомневалась: Заевского ли им подсунули или кого-то другого.

В сумке с одеждой лежали бумаги, завернутые в газетенку: паспорт, выписка из больницы, подробный анамнез. Спихнули со всей родословной.

Петя на кухне предлагал помощь, пока сестричка отхаживала Евгению Михайловну.

– Ты подумай, Танюш, что вы с ним будете делать? Нельзя его на мать оставлять. Тут сила мужицкая нужна. С коляски на кровать переложить, утром снова в коляску, опять же с боку на бок переворачивать. За таким уход не сложный, но хлопотный. С ним как на привязи будете… Я так понимаю – родной отец?

Татьяна кивнула, выпустила сигаретный дым в форточку, пока мать не видит.

– Пристрой его в пашковскую больничку… тут рядом. Персонал хороший. Деньжат подкидывай сестричкам раз в месяц, все сделают в наилучшем виде. Не мне тебя учить…

Больничный кодекс Татьяна Яковлевна знала хорошо, как-никак, муж – главный хирург краевой больницы, есть, у кого проконсультироваться.

Они договорились, что Петя отвезет Заевского в зиповскую клинику дня на два-три, пристроит в общую терапию. За это время Татьяна пробьется в пашковскую больницу по наработанным связям или подыщет другой вариант пансионного содержания, чтобы покончить с эти раз и навсегда. Но помешала Евгения Михайловна.

Пока дочь добиралась на Онежскую, мать напридумывала множество причин, ради чего придется нести этот свалившийся на нее крест. Татьяна даже охрипла, пытаясь отговорить ее от бредовой идеи оставить Заевского на Онежской.

– Ты с ума сошла! Тебе самой уход скоро потребуется. Чем ты сможешь ему помочь? И зачем?

– Не надо так, Танечка. Он тоже человек, к тому же твой отец. Пусть здесь переночует, а утром посмотрим…

Ночевали втроем. Якова с кресла перетащили на диван. Петя помог. Напоили чаем, накормили жидкой манной кашей. Татьяна для матери разобрала в соседней комнате свой девичий диванчик, себе выставила из кладовки раскладушку. Спать рядом с отцом она не могла, от него шел тяжелый запах мочи.

Проснулась она около трех часов ночи от монотонного бормотания. Евгения Михайловна сидела рядом с мужем на краю дивана, освещенного заоконным светом. Ночью повалил снег и заглушил все звуки вокруг, снаружи и внутри дома царила тишина, неприлично громко тикали настенные часы. Китайским болванчиком мать покачивалась в унисон часовому маятнику, сгорбленной спиной загораживала лицо Якова от снежного света.

Возможно, тридцать два года ждала этой встречи брошенная жена. Встреча получилась странной. Он молчал, слушал или нет, было не ясно, но она говорила непрестанно и все про то, как они с Танечкой хорошо без него жили. Начиная с того памятного июльского дня пятьдесят четвертого, когда Яков их покинул, она перебирала каждый прошедший в одиночестве год и находила счастливые моменты, прожитые без него, но с мыслью о нем, и старалась донести до парализованного сознания, чего он сам себя лишил, и стоило ли рушить хрупкое счастье ради такого конца.

В дверном проеме Татьяна отчетливо видела силуэт сгорбленной фигуры, слышала шепот сухих губ и улыбалась той наивной простате, с какой мать хвасталась ее заслугами перед неподвижным телом, особенно внучкой – замечательной девочкой, умницей и красавицей, – на деда ни капли непохожей.

– Мама, ложись спать, он ничего не слышит. Ты напрасно стараешься.

– Слышит, Танечка, – отзывалась Евгения Михайловна осторожным шепотом. – Все он слышит…

Татьяна не видела, но одна слеза к материнскому удовлетворению скатилась в глубокую складку щеки Заевского.