Опер любит розы и одиночество
Шрифт:
— Тогда достаньте колбасу, огурцы, батон и рюмки, Людмила Борисовна. Больше ничего не нужно. Я с собой коньяк привезла. Выпьем, посидим, поплачем. Помянем Клавдию Михайловну.
Коровкина с удивлением посмотрела на меня, на минутку отпрянув от шикарного холодильника. Ей хотелось поразить мое воображение шикарным застольем, изысканными деликатесами. А вместо этого гостья предлагает закусить чуть ли не картошкой с селедкой.
— Да, да. Людмила Борисовна, мы не станем чревоугодничать. У нас мало времени, завтра обеим на работу. Давайте самое простое и незатейливое, что-нибудь подходящее для нашего странного знакомства.
Я
«Все-то у нее длинными рядами, одежда, питание, напитки. Наверное, она и любовников так же выстраивает, длинными рядами и колоннами», — мысленно юморила я, разливая янтарную жидкость в рюмки.
Коровкина расставила тарелки, она не послушалась меня и устроила стол по-своему. Фрукты, овощи, холодная говядина, креветки, соусы и сыр, ломти белого хлеба, вино и сок украсили бы любые поминки.
— Давай помянем Клавдию, — предложила я, незаметно перейдя на «ты».
Только в нашей профессии могут быть такие метаморфозы — только что ругались на лестничной площадке, как две базарные торговки, а через полчаса уже сидят на кухне и распивают коньяк.
— Чокаться нельзя.
— Нельзя. Давайте, — Коровкина сделала вид, что не заметила плавного перехода на братание.
Мы молча выпили и принялись за говядину. Молчание угрожающе затягивалось. Я не выдержала первой.
— Людмила, ты любила Клавдию? Как подругу, я не имею в виду всякие гадости вроде «розовой» любви.
— Очень любила. У нас ведь никого нет на всем белом свете. Мы с ней две сиротинушки казанские. Ни мужей, ни любовников, ни детей, ни родителей.
— А куда вы всех подевали? — наивно спросила я. И тут же спохватилась. — У меня тоже никого нет, я могу перечислять в том же порядке.
— Да долго рассказывать, к делу не относится, — Коровкина небрежно отмахнулась от меня.
Как раз к моему делу все относится, и друзья, и мужья, и дети, и любовники, и, естественно, их отсутствие.
— А ты расскажи, — я лениво покусывала кусочки сыра, — время пока есть.
Если женщина начинает рассказывать о своей нелегкой судьбе, это означает одно — Гюзель Аркадьевна сделала правильный шахматный ход, навестив Коровкину на дому.
— Мы же с Клавой детдомовские, — начала Коровкина свой грустный рассказ. — Когда окончили школу, нас всех направили учиться в ПТУ по целевой программе, помнишь, в семидесятые годы была такая программа?
Я молча кивнула. Да, была такая программа, всех подростков непременно пропустить через мясорубку профтехобразования. Мне тоже пришлось пройти и детдом, и ПТУ…
Кажется, у меня предательски задрожал подбородок. Крепко обхватив предателя кулаком, я приготовилась слушать.
— Нам повезло, два места случайно, как потом выяснилось, спустили из ювелирного ПТУ, и они достались нам с Клавой. Мы с Клавкой обрадовались, что нам повезло. В ювелирном ПТУ учились только дети блатных, в основном дети профессиональных ювелиров. И эти два места случайно кто-то отдал по целевой программе по требованию обкома партии. Девчонки пошли учиться на маляров, штукатуров, пескоструйщиц, бетонщиц и камен-щиц. И только мы с Клавой на ювелиров. Нам все завидовали. А мы, конечно же, сразу задрали носики, мы крутые, мы блатные. Но блатными мы оставались только для своих, детдомовских,
Мой кулак начал дрожать вместе с подбородком, а все из-за коньяка. Пить надо меньше… Я присовокупила второй кулак, изо всех сил сжав подбородок, лишь бы не дрожал.
— Нам пришлось выдирать у этой жизни свое место, ведь мы не жили, мы не учились, мы отвоевывали наше светлое будущее. Воевали за место под солнцем. Учились лучше всех, никогда не опаздывали, учителей слушались, заглядывали им в глаза, постоянно напоминая своим видом, что мы — сироты. А кто сироту обидит, того бог накажет.
Задрожал не только мой подбородок, задрожали кулаки, локти нервно заерзали по столу, подрагивая от волнения.
Я принципиально не хотела вспоминать свою юность — детдом, ПТУ, стройка, университет, голодные дни, недели, обмороки в библиотеке, все это давно осталось за кадром моей жизни. И вот моя юность догнала меня. От прошлого не уйдешь, его не загонишь в подвал тайников души. Все равно оно вырвется наружу когда-нибудь, случайно, за рюмкой коньяка, в чужом незнакомом доме.
— После ПТУ нас распределили на «Самоцветы», там мы и пахали вплоть до перестройки. Понимаешь, мы делали всю черную работу. На нас ездили все, кому не лень. Потом получили по комнате, нам казалось, что жизнь уже сделана, есть работа, жилье, внешностью бог не обидел, не красавицы, но и не дурнушки. Женихи нас стороной обходили, мол, сироты, без роду, без племени, — кто на таких женится? Но мы не тужили, все ждали своего часа. Так и жили, а в перестройку Клава ушла на вольные хлеба, захотела кооператором стать. Торговала на рынках, ночью мастерила безделушки, глаза слепила, а днем простаивала на толчках, пятачках, у метро, на остановках. Тогда вы боролись с кооператорами.
Я молча кивнула: да, дескать, вовсю боролись, и я в первых рядах, считая кооператоров злостной социальной нечистью на теле нашей несчастной родины.
— Однажды ее отловили на рынке обэхээсэс-ники и посадили. Она торговала своими же поделками, смастерила заколки, гребенки, брошки из бросового материала, из пластмассы, и пошла на рынок. Там ее и взяли, с этими брошками и заколками. Пришили статью, и пошла моя Клавка на зону на целых пять лет. Дали ей по всей строгости, не пожалели, что сирота. Я ходила на суд, хоть и боялась, что на заводе узнают. Там сразу от Клавки отвернулись, мало того, что в кооператоры подалась, так еще и в тюрьму угодила. Судья — женщина грузная, дебелая, грубая, она и слышать не захотела, что Клавка невиноватая, дескать, я исполняю закон. На меня все посматривала: мол, смотри, и до тебя доберусь.
Мне стало холодно и жарко одновременно. В те годы я считалась в своих кругах самым ярым исполнителем закона — всех кооператоров в тюрьму, всех на нары вплоть до полной победы коммунизма.
— Клава хорошо себя вела в колонии, она делала всякие украшения для жены начальника колонии, для сотрудников, для их жен, детей, вот и попала в число передовых. Клава — она талант! — восхищенно прошептала Коровкина. — Она из ничего могла сделать такое украшение, жена президента бы не отказалась надеть, не то что жена начальника колонии. Сбавили ей срок, вышла моя Клава через два с половиной года. Выйти-то вышла, а здесь жизнь другая, комнату отобрали соседи, работы нет, знакомых нет, друзья отвернулись.