Операция «Фараон», или Тайна египетской статуэтки
Шрифт:
Омар, заметивший удивление, даже изумление Нагиба, вопросительно смотрел на него.
— Господин барон хочет поговорить с вами, — сказал Калафке и продолжил, предупреждая дальнейшие расспросы: — Я должен отвезти вас в Берлин. Вы позволите? — И, не ожидая ответа, он взял их багаж и направился к припаркованному на набережной автомобилю.
Нагиб торопливо пытался объяснить Халиме и Омару происходящее. Халима прижималась к Омару, тот же убеждал Нагиба, что все это — полицейские штучки, их просто хотят арестовать и отправить в Египет следующим рейсом.
Подойдя к автомобилю, Нагиб попросил подождать их. Слуга, привыкший подчиняться, занял место за рулем темного лимузина, нарочито безучастно глядя в пустоту.
— С каких это пор полиция присылает лимузины с шофером? — спросил Нагиб, оглянувшись на Ханса Калафке.
Омар пожал плечами. На уловки полиции это действительно похоже не было.
— Но откуда ему известны наши имена? Как он узнал о нашем прибытии?
— Главное, чего он от нас хочет? — вмешалась Халима и беспокойно огляделась в поисках спрятавшихся полицейских агентов.
Разговор затянулся, и Калафке заметил нерешительность египтян. Он вышел из автомобиля, подошел к Нагибу и сказал:
— Я понимаю ваше недоверие, сударь, но смею заверить вас, барон фон Ностиц имеет лучшие намерения!
— Вы знаете, о чем идет речь? — осведомился Нагиб.
— Сударь, — продолжал Калафке, — мне не пристало вмешиваться в дела барона, а если бы я и знал что-либо, то счел бы своим долгом промолчать. Но вы можете быть уверены, что барон — человек чести.
Нагиб перевел слова Калафке друзьям, Омар и Халима беспомощно переглянулись.
— Что значит человек чести? — спросила Халима.
— Человек чести? В нашем языке такого понятия нет. Это значит, что он справедлив и что ему можно доверять.
— И ты веришь этому кучеру?
Нагиб пожал плечами. Затем подошел к шоферу, который вновь сел за руль, и спросил:
— А если мы откажемся?
— Сударь, я не могу принудить вас. Мое задание — передать вам пожелание барона. Впрочем, барон фон Ностиц-Вальнитц не привык, чтобы ему отказывали. Не могу сказать, как он отреагирует.
— То есть вы хотите сказать, что мы можем идти туда, куда захотим, и с нами ничего не случится?
— Я не могу помешать вам в этом.
Обдумав слова слуги, трое беглецов решили ввериться судьбе и сели в машину Калафке.
Между Жандарменмарктом и Уранией на Фридрихштрассе располагался дворец «Стального барона». Несмотря на то что в распоряжении барона была также вилла в Грюневальде, где он раньше и проводил большую часть времени, развлекаясь разведением почтовых голубей, с тех пор как пару лет назад умерла его супруга Эдигна, которую он называл «Эдди», барон предпочитал суету города уединению природы.
Берлин походил на пороховую бочку. Правые экстремисты убили министра иностранных дел Вальтера Ратенау. Каждый день происходили убийства на политической почве. И несмотря на репарации англичан, в стране наступила инфляция. Средний класс разорился, в то время как отдельные личности увеличили свое состояние до нереальных размеров. Одним из них был барон фон Ностиц-Вальнитц.
Дворец на Фридрихштрассе, выкрашенный в цвет охры, с высокими, блестящими окнами с жалюзи, был окружен железным решетчатым забором. Вход днем и ночью охраняли вооруженные стражи, благодаря чему здание стали называть «Кафе Рейхсвер».
Несмотря на такую откровенную демонстрацию личного богатства в городе голодающих, барона здесь не ненавидели. Одной из черт его характера была периодическая потребность творить добро и громко заявлять об этом — или, скорее, слушать. Когда он — а случалось это нередко, — проезжая на своем лимузине по шикарной улице Унтер ден Линден, видел нищего, барон выходил из машины, расспрашивал об имени и судьбе несчастного и одаривал его, в зависимости от ситуации, квартирой, работой или оплатой его долгов. Случайно же находящийся неподалеку фотограф «Берлинер Цайтунг» или «Моргенпост» каждый раз помещал соответствующую статью в газету.
Фон Ностиц-Вальнитц любил делать добро, потому что — как он часто повторял — ценности меняются, а чувства остаются. И приводил пример газеты «Берлинер Иллюстрирте», новогодний номер которой стоил две марки, рождественский же уже восемьдесят, хотя газета не стала ни лучше, ни толще, ни красивее.
Уже наступили сумерки, когда Омар, Халима и Нагиб прибыли на Фридрихштрассе. Автомобиль остановился перед колоннами входа, лысый слуга в сером пиджаке принял гостей, поприветствовав от имени барона.
За дверью находился холл, занимавший два этажа и разделенный посередине мраморной лестницей. На полу, выложенном черно-белой плиткой в виде шахматной доски, красовались персидские ковры. Два кожаных кресла, столик и стоящий поодаль белый рояль составляли всю обстановку. С потолка свисала хрустальная люстра, не уступавшая по великолепию интерьеру каирского дворца султана, собранные же бархатные шторы придавали помещению серьезный, почти музейный вид.
Тем временем путешественники забыли о недоверии, любопытство заглушило неуверенность. Слуга проводил их на второй этаж, где попросил подождать перед двустворчатой дверью. Он исчез, не сказав ни слова, через несколько минут вернулся и открыл перед ними дверь, что Омар, Халима и Нагиб восприняли как предложение войти.
Помещение, представшее их глазам, было освещено рассеянным светом, стены до потолка уставлены книгами, между двумя оконными нишами — черный письменный стол огромных размеров, за ним мужчина с красным лицом с седыми волосами, в левой руке сигара, правой рукой он ставил подписи в папке, механически, не глядя на документы. Это был Густав-Георг барон фон Ностиц-Вальнитц.
Когда он оторвал взгляд от поверхности письменного стола, на лице его появилось подобие улыбки, но попытка окончилась неудачей, и улыбка превратилась в гримасу, потому что фон Ностиц не привык улыбаться. Ему с трудом удавалось даже выражение дружелюбности; обосновывал он это следующим образом: я богат, мне не над чем смеяться.