Операция «Гадюка» (сборник)

Булычев Кир

— Хорошо, — сказал я, попытавшись принять в его глазах образ начальника разведки — славного графа Шейна, который нами занимался недавно. Вид разведчика должен был отпугнуть этого добровольного шпиона.

От неожиданности патер-лама начал отступать, споткнулся о сук, торчащий из земли, и чуть не упал.

— Посмотрите на меня, сержант! — услышал я приказ, произнесенный твердым голосом.

Я обернулся. Мой двойник — то есть тот, кого я изображал для патер-ламы, — стоял рядом и недобро улыбался.

Лама тут же пришел в себя, закрутил лысенькой головкой. Проморгался и, видно,

решил, что у него просто имел место обман зрения. Поэтому дальше он уже разговаривал с разведчиком, на какое-то время забыв, что я стою рядом.

— Счастлив доложить, — сообщил он, — что поведение сержанта Седого показалось мне подозрительным еще во время обучения идеологическим основам религии.

— В чем подозрительным? — спросил граф Шейн, дернув себя за правый ус.

Глаза у него были серые, светлые, очень яркие, в окружении густых черных ресниц, отчего взгляд казался отчаянным и диким.

— Он вел себя неадекватно, — сказал лама. — Я решил следить за ним. Он отлучался с сержантом Кимом в тыл. Однако я не успел за ними. Но мои подозрения усилились.

— Естественно, — согласился разведчик.

— И вот сейчас, совсем незадолго до начала боевого времени, сержант покинул расположение вверенного ему подразделения и побежал сюда. Я последовал за ним. И застал его возле края боевого участка. Знаете, что он делал, полковник?

— Что же?

— Он подкапывался под стену боевого участка.

Уже знакомый мне мутный шарик спустился сверху и повис над нами, словно подслушивая.

Шейн повел себя странно. Он вытащил из-за пазухи перчатку, похожую на перчатку хоккейного вратаря с ловушкой. Натянув перчатку — лама завороженно глядел на действия Шейна, — он поднял руку, и шар потянулся к ней, словно его звали. Полковник резко сжал пальцы, и шар попался в ловушку. Тогда генерал поднес шар к губам и спросил:

— Двенадцать-три, кто на наблюдении?

— Степень, — ответил женский голос. — Степень-два.

— Отдыхай, — сказал полковник и переложил шар из ловушки в карман френча, а перчатку вернул за пазуху.

Мы с ламой следили за каждым его движением, словно эти движения определяли нашу судьбу.

Шейн обернулся к ламе:

— Вы были правы, патер-лама. Я приму меры к сержанту. Вы проявили бдительность.

— Рад стараться, полковник, — отрапортовал патер-лама.

— А теперь иди к себе в яму, следи за поединком, колдуй, чтобы победил наш воин, и запомни…

Разведчик пронзительно смотрел на патер-ламу, и мне показалось, что между его глазами и лицом ламы протянулись светящиеся нити. Молнии, стрелы.

— Запомни… — медленно продолжал он, — что мы здесь не были. Ты не видел сержанта Седого. Ты был в своей яме и готовил амулеты к боевому времени. Ты не видел сержанта Седого.

— Я… — патер-лама спотыкался на каждом слове, язык ему не повиновался, — я не видел сержанта Седого. Я сидел в своей яме.

— Уходи!

— Я ухожу…

Лама повернулся и пошел, пробираясь между бревнами и арматурой. Он старался удержать равновесие, но при том не замедлить бега.

Мы провожали его взглядами.

— Надо возвращаться к взводу, — сказал Шейн.

— Вы… не арестуете меня? — спросил я. Глупо спросил.

— Зачем? —

удивился разведчик.

Он пошел в сторону развалин.

Секунду я колебался, какое из его пожеланий выполнить: высказанное вслух — о возвращении в траншею — или не высказанное вовсе — о следовании за ним в развалины.

Я выбрал второе.

Не оборачиваясь, Шейн вошел в узкое пространство, бывшее когда-то прихожей небольшого дома.

И исчез.

Я осторожно ступил за ним в это пространство и увидел лестницу.

Лестница была каменная, сложенная из плит. Она уходила вглубь, ступенек на десять, в обрушившийся подвал, но там, внизу, Шейн, присевший на камень, оказался под козырьком балок, образовавших полдома.

Шейн достал сигареты, закурил.

— Вам не хочется, — сказал он утвердительно.

Я стоял на лестнице.

— Спускайтесь. Это одно из немногих мест в мире, которое нельзя наблюдать сверху, с неба.

Я понял Шейна. Он был прав. Я тоже об этом думал. Я спустился и присел на корточки рядом с ним. Глаза быстро привыкли к полутьме. Огонек сигареты, когда разведчик затягивался, освещал его лицо — оно становилось дьявольским.

— Значит, вас не убедили речи майора и даже самого патер-ламы? — сказал Шейн.

— Не убедили.

— Вам повезло, — сказал полковник. — Обычно таких, как вы, с иммунитетом против амнезии, безжалостно уничтожают как еретиков и предателей. Вы могли кончить жизнь на плахе или на костре. Впрочем, вы и сейчас этим рискуете.

— Я не виноват, что кое-что помню.

— Что? — спросил Шейн.

— Это не мой родной город, — сказал я, — за нашими спинами. Это декорация. И мне интересно понять, кому это нужно?

— Разве ты не хочешь воевать? — спросил Шейн. — Разве ты не пришел сюда добровольно, потому что ты уже не ведаешь другой жизни, кроме профессии убивать и быть убитым?

— А вы? — спросил я.

Интимность убежища уравнивала нас. Мы были сродни пионерам в лагере, которые забрались в пещеру под вывороченным бурей деревом и тайком курят или рассказывают страшные истории про черную руку.

— Я доживаю свой срок, — сказал Шейн. — Я как мастодонт. Со временем гипноз амнезии истончается, изнашивается, и ты постепенно возвращаешься к старой памяти. Это почти неизбежно. Поэтому люди подолгу здесь не держатся. Средняя рассчитанная продолжительность жизни — пять-шесть боевых периодов. Если ты не погиб, то становишься командиром роты, а то и полка. Командование по большей части — ветераны. А я мастодонт. И если командующий фронтом или даже командир полка живут в странном мире полусна-воспоминания, то я, как самый старый из воинов, оказался жив по недоразумению. Я хитер — я перехитрил смерть, потому что знаю обо всем больше, чем каждый из них. Начальников безопасности боятся и стараются убить. Я не хочу, чтобы меня убивали. А ты исключение — ты первый новобранец, который все вспомнил с самого начала. Ты мне нужен. Мне одному их не обмануть и не уйти отсюда, от неизбежной смерти. Тебе одному тоже не уйти. Не один патер-лама заподозрил неладное, я тоже выделил тебя из новобранцев, и в моем сердце воскресла надежда. Прости, что говорю красиво, это от волнения.