Оплот добродетели
Шрифт:
— То есть, вы рассчитывали…
— Отделаться малой кровью, кажется, так принято говорить.
— Но не вышло?
Процесс затягивался.
И кофе закончился. А просить добавки было как-то неудобно, как и прерывать размышления странной этой женщины.
— Нет… гарем не так просто устроен, как кажется. На самом деле они возникли для защиты женщин. Это не только наложницы с одару и женами, но и родственницы, оставшиеся без мужа, или вовсе не вышедшие замуж, ближние и дальние, жены друзей с их детьми, если получается, что о них
Она продолжала рисовать на стене знаки, понятные лишь ей. И Тойтек, не отрывая взгляда, следил за движениями тонкого пальца, понимая, что не поймет, что не прочтет, но все же не находя в себе сил отвести глаза.
— Так получилось, что я из нижайших джарийе, женщин, лишь удостоенных чести переступить порог гарема, но не представленных еще хозяину его, стала одару. Меня сочли в достаточной мере умной и миловидной, чтобы представить Данияру…
Теперь в ее улыбке виделась печаль.
— Интриги… моя служанка желала подняться выше в иерархии слуг, евнух-аши, поставленный следить за новенькими, тоже хотел сделать карьеру, а потому и старался…
— Вы…
— Не скажу, что была рада, но и не скажу, что пришла в ужас. Данияр… интересный человек. Как ни странно… — Заххара пожала плечами, будто факт сей до сих пор ее удивлял. — Помню, я долго думала, как отвратить его от себя, сделать так, чтобы первая встреча осталась последней. И заговорила о правах женщин.
— А он?
— Он поддержал разговор. И тогда еще не понимала, почему Некко смотрит на меня так насмешливо. Она-то хорошо знала его характер. Данияр избалован, конечно, но… он неплохой человек.
Быть может, и так, но сейчас Тойтек испытывал странное желание сказать гадость. Вот никогда-то прежде в душе его не появлялось подобного рода желаний, а тут…
Ревность?
К кому?
К чужой женщине, с которой Тойтек и знаком-то пару часов. Это просто… обстоятельства. Конечно. Близость смерти вызывает выброс адреналина, да еще и стимуляторы, вот в совокупности получается, что Тойтек чувствует то, чего никогда, как ему казалось, он прежде не чувствовал.
И тянет… на странное.
— А вы… — он поерзал, раскачивая треклятое кресло, которое вдруг в одно мгновенье возненавидел, поскольку именно оно и делало Тойтека жалким, ничтожным в женских глазах. — Никогда… не ревновали?
— Я нет.
— А…
— Некко привыкла. Хотя, кажется, что-то меняется, — Заххара поднялась и повернула браслет. — Жизнь не стоит на месте. И это хорошо. Наверное.
Тойтек с ней согласился. И чашку поставил на поднос. Развернул планшет, убеждаясь, что цикл, пусть и медленно, но близится к финалу. Наверное, надо было что-то рассказать в ответ, время еще имелось, вот только… что он мог сказать?
Его собственная жизнь, если подумать, была
Учеба.
И снова учеба. Опять учеба. Не по принуждению, но из желания доказать матери, что он, Тойтек, вовсе не бездарность, что, пусть не способен он сочинять стихи или писать картины, но… потом уже из любви к самому процессу.
Или к себе?
Именно знания делали его уникальным. А Тойтеку нравилось эта вот собственная, тщательно взращиваемая им уникальность. И казалось, что нет в ней ничего дурного, как и в легком снобизме, который… исчез?
Вряд ли. Скорее отступил. Временно.
— Вы как себя чувствуете? — спросила Заххара, отвлекая от лишних мыслей.
— Неплохо. А что?
— Здесь, — она наклонилась и коснулась щеки, и прикосновение это заставило замереть. А черные глаза оказались вдруг совсем рядом. И не только глаза. — У вас пятно…
— Плохо, — Тойтек сглотнул. — Вторая стадия… но… если постараемся, мы успеем.
А она так и не поцеловала.
Казалось, что еще немного и… но нет. Во-первых, она принадлежала другому мужчине. Во-вторых, какая женщина в здравом уме снизойдет до калеки?
Заразного.
Смертельно больного.
И все-таки калеки.
— Мы постараемся, — она отодвинулась, но взгляд не отвела. — И все… получится.
Наверное.
Или нет.
Данияр знал, что люди бывают разными. В теории. Практика же позволяла окружать себя в большей степени теми, кто был симпатичен. Этого человека он бы не подпустил близко. Нет, при нужде общался бы и был бы вежлив, как и со всеми, но вот близко…
Во-первых, от него пахло потом. И запах был острым, резким, неприятным до крайности.
Во-вторых, сам человек держался так, будто бы чувствовал за собой вину. Какую? Данияр не знал. Но при одном взгляде на огромную эту фигуру, что сутулилась, скручивалась, пытаясь занять как можно меньше места, он испытывал раздражение.
И не только он.
Капитан вот хмурится. Щурится. И сжимает кулаки, явно желая немедля выдворить посторонних с мостика, но терпит.
— И-извините, — пухлые щеки человека заливала краска. Три подбородка подпирали друг друга. Колыхалась под тонкой рубахой какая-то нелепая совершенно женского вида грудь. И только руки смотрелись несуразно тонкими для огромной этой фигуры.
Он руки трогал.
Шевелил пальцами.
И тяжко вздыхал.
Пиликнул браслет, отвлекая внимание, и не только у Данияра. Он прочел сообщение дважды и тоже вздохнул, надо полагать, не менее тяжко, чем неприятный человек. А тот моргнул и подслеповато сощурился, потом же ткнул пальцем в один из экранов, и сказал:
— Скорость снижается.
Его слова заставили капитана повернуться и столь резко, что Данияр понял: скорость и вправду снижается.
— Пока в пределах нормы, — капитан подался вперед и экран приблизил, развернул. — Погрешность…