Опознание. Записки адвоката

Владимир Захаров (р. 1956 ) – автор книг прозы и публицистики «Убийца» (СПб., 1997), «Князь ереси» (СПб., 1998), «Прозревшая Фемида, или Rondo mafiozo» (М.; СПб., 2003), «Дон Кихот как предчувствие» (СПб., 2010), а также литературных воспоминаний о выдающемся русском поэте-переводчике Юрии Корнееве «Сокровище нибелунгов» (Нева. 2007.№8). Профессиональный адвокат с 1982 года. С 2014 года – Президент Адвокатской палаты Ленинградской области.

На любительской линялой фотографии – подъезд новостроечного дома с крыльцом в две ступеньки. У крыльца, вдоль ступенек, – мотоколяска старой модели, карикатурный двухместный кабриолет для инвалидов. Он зовется мотоколяской потому, что оснащен двигателем от мотоцикла, трескучим и маломощным. Кабриолет похож сзади именно на коляску, а спереди на лягушку: капот сделан в форме яйца, повернутого острым концом вперед, а фары не утоплены в корпус, но торчат на кронштейнах, словно выпученные глаза. Сквозь лобовое стекло коляски видны голова и плечи мужчины в больших очках и круглой шляпе. Рядышком с транспортным средством, на нижней ступеньке крыльца, стоит мальчик в валенках без галош, мутоновой шубейке и меховой шапке, шарообразной, как шлем космонавта. Ручонками в варежках мальчик удерживает в вертикальном положении два костыля. Сам он короче любого из них ровно в два раза. Мальчик – я. Моя задача, в момент, когда сделан снимок, состоит в том, чтобы помочь мужчине вы браться из железной лягушки.

Я должен вовремя подсунуть ему под мышку один из костылей. Со вторым инвалид в круглой шляпе совладает сам…

Кадр второй. В центре, на подиуме, судейский стол и три кресла с высокими спинками. Слева клетка с заполненной до краев скамьей подсудимых. Судьи еще не вышли из своей комнаты, а прокуроры с адвокатами – их много, чуть не два десятка – как раз занимают свои места. Расселись. Ближе всех к судейскому столу устраивается мужчина средних лет, к сорока, но седой. Это – я. Кадр затемняется, светлым остается лишь небольшой кружок, внутри которого не помещается ничего, кроме моей импозантной головы. Закадровый голос поясняет, что вот этот, в кружке, и есть тот самый адвокат Захаров, систематически помогающий отъявленным бандитам уходить от заслуженной кары. Адвокат дьявола! Или, пожалуй, еще страшней: адвокат мафии… А чтобы у телезрителей не осталось никаких сомнений в моей злокозненности, кружок пересекают две линии, перпендикулярные друг другу. Моя головушка, таким образом, оказывается в перекрестье прицела…

В книжке великого Паваротти «Мой мир» есть один коллаж, пронзительный, как высокая нота. На цветном фото спиной к объективу сидит пожилой тучный мужчина и смотрит на море. В цветную фотографию слегка наискосок врезана черно-белая: стройный парень в плавках застенчиво улыбается фотографу. И подпись под коллажем: «Когда мне было восемнадцать, я не мог себе представить, что меня ждет впереди. Сейчас мне шестьдесят, я что-то узнал, чего-то добился, но до сих пор так и не постиг всего, что со мной произошло».

Что-что? Я – не Паваротти? Некорректная формулировка. Правильнее было бы сказать, что я не пою, как Паваротти. Так ведь и никто не поет! Голос – дар. Беньямино Джильи обладал, наверное, самым красивым голосом во всем двадцатом веке: его пение лучше, чем чье-то еще, дает представление о том, как поют ангелы в раю. И он писал о себе: я простецкий парень, сын сапожника; я, как и отец, обязательно тоже стал бы сапожником, кем же еще, но… Бог дал мне голос! Вот то-то и оно. Бог дал! А перед Богом, как сказали бы в старину, в земной юдоли, мы все равны. Как в бане. С точки зрения вечности мы все – Паваротти. Или не Паваротти, уж кому как нравится. Мой отец, давным-давно умерший, вернувшийся к Богу, был рабочим-оптиком, выверял настройку приборов. Мама, живая и относительно, тьфу-тьфу, здоровая, сорок лет отработала скорняком на фабрике «Рот-Фронт». Подъем в пять утра, начало смены в семь, перерыв на обед – тридцать минут, и сплошь и рядом сверхурочные часы и «черные» субботы. Сорок лет. А я не стал ни скорняком, ни оптиком. Почему? Что Бог дал мне? Это – интересный разговор. Для меня лично даже очень интересный. Но он не для чужих ушей. Среди даров, с которыми меня втолкнули в мир, хотя я до сих пор не знаю, дар это или все-таки гиря на шее, только один относится к «нашей сегодняшней теме». Этот дар, это бремя заключается в неутоленном и, боюсь, неутолимом стремлении понимать. И вот я волоку свой замечательный подарок и не могу передохнуть, потому что Даритель раз навсегда запретил перекуры, и думаю: что же все-таки со мной произошло? И что вообще происходит?!

У души тонкая скорлупа, никогда не затвердевающая совсем, а уж внутренность до того нежна, что одним-единственным косым взглядом прошивается насквозь. И все-таки между телесными и душевными ранами есть различие. На теле, по крайней мере в большинстве случаев, заживает рано или поздно. Свойство же душевных порезов, особенно детских, таково, что они не перестают саднить никогда. Жизнь фантастически коротка, даже если умеешь жить. Прошлое, увеличиваясь в объеме, прибавляет в силе. В какой-то миг из славного домашнего животного оно превращается в хищника, пожирающего настоящее со зверским аппетитом. И хищник, сколько бы ни съел, остается голодным. Хуже того, с каждым днем, месяцем, годом аппетит у него разгорается все ярче. Сколько бы вы ни прожили, каких бы ужасов ни навидались, перед фотофинишем вашей личной судьбы вы все равно увидите себя на старте. У меня нет пока что соответствующего опыта, а когда будет, непонятно, как им поделиться, но я уверен, что дело обстоит именно так.

…Серый кубик детского сада у Поцелуева моста. Вечер, ранние ленинградские сумерки. Мне четыре года. Может, пять, но скорее все-таки четыре. Я топчусь вокруг песочницы и делаю вид, что мне интересно качаться на детсадовских качельках на двоих, сделанных по типу пресс-папье. На самом деле мне уже нисколько не интересны куличики и качели. Сумерки сгущаются. Детей, одного за другим, выводят за ограду детсада и увозят домой. Обычное дело, повторяется ежевечерне. Но я не помню себя каждый такой вечер. Помню единственный раз. Почему? Да потому, что сумерки густеют и густеют, становится совсем темно, детей вокруг песочницы все меньше, и я смотрю, смотрю, смотрю туда, где калитка, к которой подходят родители, и они подходят, подходят, подходят, но… Чужие родители. Не мои папа и мама. Мне становится тревожно, потом страшно. Возле стального пресс-папье мы всего лишь втроем… Вдвоем… И вот – я один. С воспитательницей. Мой ужас не передать словами. Всех – всех! – разобрали, а за мной не пришли. Кромешная темень вокруг так и не выдавила из себя ни папу, ни маму. (Впоследствии узналось: в тот день была папина очередь забирать меня из сада, потому что мама работала в вечернюю смену. Но папу задержали на службе, а бабушка, не заключив меня в объятия в положенное время, всполошилась и отправилась за мной, перегнав отца.) Обождав немного, воспитательница отводит меня в круглосуточную группу. Там садятся ужинать. Передо мной тоже ставят тарелку. Гречневая каша с молоком. Я не в состоянии глотать, у меня сдавлено горло. Мне стоит огромных усилий не плакать. Но даже будь я в тот момент безоблачно счастлив, именно гречневую кашу с молоком есть бы не стал. Меня от нее выворачивает. В конце концов, каждого ребенка выворачивает от какой-то одной, вполне невинной, еды. И вот я сижу над тарелкой, до боли в глазах сдерживаю слезы, но не ем. И ко мне подходит та самая тетенька, что привела меня сюда, и говорит:

– Ешь! Если ты не будешь есть, за тобой вообще никто не придет!

Сейчас-то я понимаю, что тетенька-воспитательница была самой обыкновенной дурой. Даже, пожалуй, идиоткой. Но тогда у меня было такое чувство, словно мне прокололи душу. Угроза, которой меня шантажировали, чтобы заставить поесть, была непереносимо страшной. Страшнее не придумать! Не помню, проглотил ли я гадкую кашу с тошнотворно теплым молоком или нет. Наверное, все-таки проглотил. Но боль от шипа, загнанного в сердце, помню очень хороню. Вокруг шипа образовался нарыв. За прошедшие с тех пор десятилетия он, конечно, зарубцевался и практически не болит. Но шип, первый в моей жизни, торчит на прежнем месте. И будет торчать, пока я живу и способен чувствовать свое сердце. Потому что как же его удалить-то? Отдельно от сердца?!

Мне идет седьмой год. Тут уж я не ошибаюсь и могу поручиться за точность. Сцена, которую я сейчас опишу, происходит не на канале Грибоедова (ныне, как встарь, Екатерининском), а на Новоизмайловском проспекте. Но я еще не хожу в школу. То есть идет последний в моем жизненном календаре год сладостной, упоительной свободы. И я, уже забывший о младенческих пеленках, осознаю ее. Хотя, понятно, не до конца. Далеко не до конца. Новоизмайловский проспект – неприметный двухкилометровый отрезок, по направлению, если смотреть сверху, полностью совпадающий с проспектом Измайловским. Тем самым, что соединяет Фонтанку у окончания Вознесенского с Обводным каналом около Варшавского вокзала. Старый проспект отделен от нового зданием вокзала, всяческими пакгаузами и заросшим камышами пустырем, который я облазаю до сантиметра. Но это будет позже и к теме не относится. На канале Грибоедова мы занимали 9-метровую комнатушку, чье окно смотрело в стену глумливого с архитектурной точки зрения аппендикса в углу двора-колодца. Солнце нашу комнатушку никогда не освещало, так что значение взрослого слова «никогда» я усвоил довольно рано. Родившись, я стал на «роскошной» жилплощади четвертым. До меня там наслаждались жизнью всего три человека: папа, мама и бабушка. Папина мама. Она потом долгие годы будет моей нянькой и воспитательницей. Но это тоже – позднее и тоже пока что не относится к теме. Как мои родственники не заблудились на девяти метрах, как им удалось не охрипнуть, аукаясь и откликаясь?.. Когда мне сравнялось шесть, семейство удостоилось награды: мы получили ордер на отдельную квартиру. Огромную, как целая вселенная. Из двух смежных комнат общей площадью в 28 квадратов! Мы переехали, и пошел тот самый год моей свободы. В школу я, как сказано, не ходил. Значит, мне было больше шести, но семь еще не исполнилось.