Опознание. Записки адвоката
Шрифт:
Как-то раз я приехал на Новоизмайловский. Дядя Валя только что укатил на работу, и мы, как встарь, разговаривали с тетей Тасей на пороге гаража. И вдруг она заплакала. Она и раньше могла всплакнуть, поминая умершую родню, могла прослезиться даже от трогательного романса. Но сейчас тетя Тася плакала горько-горько, неудержимо, так, что не хватало дыхания.
– Вовонька! – причитала она сквозь слезы. – Ведь он же на всем готовом!.. Он же как кот Васька… Все подано, постирано, поглажено… Он же сам-то ничего не может! А я-то скоро умру, у меня уже больше нет сил… Вовонька! Как же он без меня будет жить? Как он будет жить?! Он же даже одеться сам не может…
Молодые люди не умеют отвечать на вопросы плачущих старушек. Я молчал. Горевал с тетей Тасей, но молчал. С самого детства,
Вскоре тетя Тася умерла. Ни свет ни заря вскочила с постели и вышла из комнаты. Дядя Валя проснулся, разбуженный необычно тяжелыми шагами матери. На обратном пути она двигалась враскачку, как пьяная. И на пороге комнаты упала. Сын отшвырнул от дивана журнальный столик, тот самый, за которым мы десять лет подряд играли в шахматы, сбросил себя на пол и стал ее звать…
Тетя Тася уже не могла разлепить веки, но слово «мама» около себя слышала. Пятьдесят два года. Она слышала это слово пятьдесят два года. Каждый день, почти что каждый час. Жизнь, такая длинная, надрывная, обернулась мгновенной вспышкой. Словно бенгальская свеча, запаленная с обоих концов. Тете Тасе, видно, казалось, что маленький сын зовет ее. И не по делу, а просто так, капризничает. Потому что она прошептала:
– Не надо кричать… Зачем так громко кричать?
Когда я приехал, соседи уже подняли ее с пола и положили на кровать. Тетя Тася ненадолго вернулась на свою территорию, отгороженную от внешнего мира дешевым старым шкафом. Потом явились санитары в ватниках и шапках-ушанках. Носилки остались на лестничной площадке, потому что в квартиру они не помещались. Тетю Тасю завернули в простыню и унесли.
А дяде Вале вскоре нашли жену. Вместо матери в квартире поселилась какая-то чужая тетка по имени Дуся. То ли малярша, то ли штукатурщица. Правда, выпивоха. Но – спасибо ей, какая ни на есть, без нее дядя Валя бы погиб. Она готовила еду, обстирывала его и вообще обихаживала, а в квартире поддерживала чистоту. Все было, конечно, не так, как при тете Тасе, по крайней мере на мой взгляд. Но если по-честному, при чем здесь мой взгляд? Дядя Валя как-то раздвоился, стал для меня в одно и то же время воспоминанием и живым человеком. В качестве воспоминания он был намертво привязан к матери и не нуждался ни в пище, ни в чистоте. В воспоминаниях всегда чисто и сыто. В детских воспоминаниях к тому же еще и светло при любой погоде. А в жизни… Я позванивал ему регулярно из своей взрослости. Он отвечал. Мы обсуждали перипетии бесчисленных матчей Каспарова с Карповым, жалели, что Фишера больше нет, но все как-то меланхолически. Без задора. После тети-Тасиной смерти у дяди Вали изменился голос, потускнел, стал бледным и бесцветным, и все десять лет, на которые он пережил мать, мне было как-то не по себе, вчуже слышать его голос с непривычными интонациями в телефонной трубке… Но, Господи Боже мой, сколько бы я отдал, чтобы услышать его еще раз! Сейчас. Сегодня…
На тридцать шестом году я сдал на права и купил машину. То было перед самым Гайдаром. Его дядя Валя ненавидел всеми силами души, считая безответственным экспериментатором ленинского или гитлеровского стиля. Я не могу, как ни напрягаюсь, вспомнить, сколько стоила машина и сколько вообще стоили сами тогдашние деньги. Но мой ментор, мой отец и учитель, узнав о покупке, встрепенулся.
– Откуда у тебя столько денег? – спросил он строгим голосом. – Ты что, микст берешь?
Микст – неформальное вознаграждение, получаемое адвокатом от клиента из рук в руки, минуя кассу. Я к этому времени уже стал небезуспешным защитником, но перед лицом ментора оставался мальчиком. Я потупился.
– А что за машина-то? Какая модель? – поинтересовался он, смягчая тональность и давая тем самым понять, что не настаивает на ответе по первому вопросу.
И вот буквально месяца через четыре круг замкнулся. От мальчика в валенках и мутоновой шубке, толкавшего изо всех сил коляску с брезентовым верхом, меня отделяло теперь ровно тридцать лет. Как-то вечером, зимой, я приехал с работы и сел ужинать. Адвокатура – занятие нервное, сил отнимает много. Я устал. Тогда моя жена еще была жива и здорова. В тот вечер она сотворила потрясающие кислые щи со свининой, грибами и перловкой. Щи посреди русской зимы – блаженство! Ни араб, ни кельт, ни англосакс его не поймет. Но щи, именно кислые, становятся чем-то уже почти священным, если запивать их хорошей водкой. Можно даже сказать, что вкушать зимой кислые щи «всухомятку» – грех! В каноническом списке смертных грехов он не упомянут, но тем хуже для канонического списка. И вот я блаженствовал и в своем блаженстве зашел уже довольно далеко. Назавтра мне снова предстояло метаться с утра до вечера по тюрьмам и судам, так что стремление насладиться жизнью смотрелось вполне извинительно.
Но зазвонил телефон. Сама взволнованная простота, Дуся спрашивала, не могу ли я срочно приехать. Выручать Валентина. Приехать, отвечал я, сейчас не так-то просто. А что случилось? Выяснилось, дяди Валина мотоколяска по пути с работы домой сломалась. То была не пучеглазая железная лягушка, злая карикатура на аристократический кабриолет. Дядя Валя уже много лет ездил в коляске новой модели. Цельно, так сказать, металлической, до ужаса прямоугольной. Но потроха у новой модели остались прежние, мотоциклетные. И вот Дуся, немножко захлебываясь для убедительности, в конце концов рассказала мне, что стряслось. Аппарат, не протарахтев и двух километров от консультации, умер. Случилась его смерть в районе двух часов дня. Мы с Дусей общались примерно в девять вечера… Каким-то образом дядя Валя исхитрился подать жене сигнал «SOS». Скорее всего, попросил прохожего позвонить из автомата.
Дуся кинулась к мужу. Дураку ясно, что все попытки тормознуть такси и договориться о буксировке «новой модели» не дали результата. Точнее, они, конечно, дали результат, только отрицательный. Какой же уважающий себя таксист будет связываться с нищим инвалидом?! А рыцарь Дон-Кихот, может, и скакал где-то поблизости, в Кировском районе, однако на Комсомольскую площадь не завернул. Так ведь всегда и бывает: кто-то не вовремя застревает в неправильном месте, а кто-то проскакивает его не оглядываясь…
Дядя Валя замерзал. Продвинутая коляска умерла вся. Вместе с отоплением. Побегать вокруг нее для сугрева водитель не мог. Он вообще не мог из нее выбраться: для этого требовалась или дверь консультации, там бы помогли, или родное двухступенчатое крыльцо на Новоизмайловском проспекте. Да и что это решает: выберешься из коляски, если повезет, сядешь в такси, но ее-то потом кто дотащит до дома? Дуся, как преданная курица, покудахтала какое-то время. Как истая малярша-штукатурщица, «гребанула» пяток-другой гордых таксистов. Что толку… Она съездила домой, наделала горячего кофею с молоком и вернулась к мужу. С термосом. Дяде Вале полегчало, но проблема не решалась. Он продолжал неподвижно сидеть внутри холодной железяки. Дуся снова уехала домой и стала бегать по соседям. Автомобилист среди них нашелся один-единственный, но «я, Евдокия Батьковна, конечно, всей душой – ик! – мы же с вами как родные, но я, понимаешь ли, уже выпил…» Тогда Дуся позвонила мне.
– А я? – спросил я в телефонную трубку. – Не выпил, что ли? Неизвестно еще, кто больше…
– Что же делать? – проговорила Дуся без претензии и почти без надежды. – Он ведь там с двух часов…
И я сказал жене Лене: «Мне надо ехать». Во всем, не касающемся философских абстракций и судеб человечества (а на тот момент ни первое, ни второе не имело большого значения), моя жена была умней, чем я. Она вникла в ситуацию, подумала секунды три и согласилась. Я напился крепчайшего кофе, раздавил во рту пару капсул валидола и поехал.