Опознание. Записки адвоката
Шрифт:
Верин удивительный собеседник поднял подбородок, запрокидывая голову, аккуратно приоткрыл рот и промолвил с брежневским акцентом:
– … имеете право…
Но как ни коротка была речь, как ни узка была щель приоткрытого рта, Веры достиг ароматический флюид, сразу объяснивший ей все. Это был запах коньяка. До Веры сразу дошло, почему адвокат не разжимал губ, а когда его вынудили говорить, запрокинул голову: он был налит коньяком выше ватерлинии, то есть линии рта. Начни он витийствовать, потеряв осторожность, коньяк полился бы на клиентку, на новенький офисный стол и, наконец, на приметный животик самого оратора, чего последний старался избежать…
…Когда до Веры дошло, она вздрогнула всем телом, как вздрагивают всего несколько раз за целую жизнь, встала и вышла вон…
Как странно, как страшно не совпадают друг с другом люди! Вера бережно, осторожно, словно связку кроваво-красных роз с острыми шипами, принесла к адвокату-защитнику свою боль, свой страх, тревогу. А защитничек оказался всего-навсего старым пьяницей, которому давно на всех начхать. Французские крестьяне
…Накануне того дня, когда Вера, нервно куря, пробивалась на своем трамвае сквозь туманную сырую мглу питерского утра, так и не встретив по пути ни одной исторической тени, ей позвонил следователь и сказал, что завтра он ждет Веру у себя. «Хорошо, – сказала ему Вера, заикнувшись от неожиданности, – а зачем?»
– Повод, – ответил следователь, и в голосе его отчетливо слышалось удовлетворение, – повод редкий в наше время всеобщего развала, но для вас приятный. Я вычислил подонка, вашего обидчика, и он задержан. Завтра опознание. Не опаздывать. Ясно?
– Ясно, – ответила Вера. Удовлетворение следователя передалось ей, но каким-то странным образом: сердце у Веры заколотилось так, словно это она была вычислена и задержана, будто это именно ей предстояло быть опознанной завтра. Она справилась с сердцебиением единственным известным ей способом – выкурила три сигареты подряд и улеглась пораньше спать. Перед опознанием, которое само по себе требует сил и ясной головы, Вере предстояло отъездить утреннюю смену…
…Вере снилось, что она едет в своем трамвае по волшебному лесу, освещенному одной-единственной звездой, горящей на черном небе. Мимо Веры справа и слева медленно проплывают темные намеки на деревья и кусты. Вера абсолютно точно знает, что там, среди деревьев и кустов, при всем их несомненном волшебстве, идет нормальная человеческая жизнь. В частности, похожий на лешего гаишник поднимается по ступенькам в свою высокую будку, чтобы оттуда следить за порядком и регулировать движение. Старуха с больной ногой и неразборчивой фамилией – то ли Яга, то ли Ванга – подходит сейчас к остановке, к которой трамвай подъедет минуты через две. Поняв это, Вера одновременно продумывает две мысли: во-первых, она поражается своему провидческому дару, ведь она же не видит бабку воочию, однако ясно представляет, как та ковыляет к остановке; кроме того, Вера понимает, что старухе будет очень трудно преодолеть огромные трамвайные ступени, и вагоновожатой, хочешь не хочешь, придется ей помогать. Колеса постукивают на рельсовых стыках, и это нисколько не удивляет Веру, хотя должно бы удивлять: она прекрасно знает, что никаких стыков нет, как нет и рельсов, трамвай же едет по мягким темно-зеленым лесным кочкам, аккуратно срезая острыми колесами торчащие повсюду подберезовики и моховики. Интересно, что срезанные грибы ложатся по обе стороны ровными рядами, чередуясь в шахматном порядке – нежный, светлокожий, бархатистый на ощупь моховик предшествует грубоватому, с ног до головы заросшему волосами подберезовику, известному черноголовому цинику и хулигану… Вера на секунду отрывает взгляд от дороги и поднимает глаза к зеркалу заднего вида, чтобы обозреть салон. То, что она видит в зеркале, вроде бы вполне обыкновенно и буднично: до мелочей знакомый длинный узкий бассейн, наполненный отличным коньяком. «Праздник сегодня, что ли?» – мелькает у Веры в голове. Ведь обычно бассейн заполняют дешевым вонючим портвейном или поддельной водкой. Впрочем, будничность картины нарушается отнюдь не качеством влаги, играющей рыжими бликами у Веры за спиной. Верин взгляд приковывает к себе голова пловца, торчащая в дальнем углу, на задней площадке. Что-то в этой голове кажется Вере неправильным, но в чем дело, она понять не может. Пловец несколькими упругими гребками пересекает бассейн из конца в конец и в мгновение ока оказывается на уровне сидений для инвалидов и пассажиров с детьми, в каком-нибудь метре от Веры. Она оборачивается и едва не вскрикивает от ужаса, всмотревшись в глаза пловца – стеклянные, лишенные всякого смысла, подернутые инеем… Пловец улыбается Вере, и его улыбка исполнена братской любви. Вера сразу узнает его. Это – следователь, который записывал в протокол Верину беседу. Но это и Серега Глашков, гад и конченый садюка, глумившийся над Верой весь восьмой и девятый класс до тех самых пор, пока его вместе с ангельской улыбкой не выгнали из школы. Не успевает Вера окончательно убедиться в том, что память на лица не подвела, а перед ней уже не личина пловца с ледяными глазами, но влажная покойницкого оттенка кожа змеи, ускользающей в коньячные глубины. В панике и холодном поту Вера отворачивается от салона, чтобы впериться в лесную дорогу, и в это самое мгновение звезда, так долго и так надежно светившая с черных небес, гаснет. Наступает тьма. Вера включает фары, одновременно понимая, что до этого, чертова дура, ехала в темноте без света. От трамвая, никуда не сворачивая, убегает человек. Он бежит тяжело, и расстояние между ним и Верой быстро сокращается. Она принимается сигналить скрежещущим трамвайным звонком, человек поворачивает голову, вывертывая шею в жалкой и отвратительной судороге, и Вера узнает его, узнает в лицо, несмотря на то, что никакого лица у человека нет. И тут картина пропадает, остается только нескончаемый трезвон, сверлящий, кажется, самую середку души…
Вера проснулась и выключила будильник.
Ровно в пятнадцать часов, отъездив смену, отмывшись в паршивой умывалке трампарка, чуть-чуть подкрасившись и взяв себя в руки, Вера явилась в кабинет следователя для производства опознания. Следователь ждал ее все за тем же столом с инвентарными бирками на тумбах, тот же значок в форме стилизованной свастики украшал его галстук. На сей раз, при хорошем дневном освещении, Вера разглядела значок, но толком не поняла, к чему он относится. Прохладцу, исходящую от следователя, она почувствовала отчетливо, хотя и не с такой силой, как в первый раз. Следователь предложил ей сесть, а сам стал названивать куда-то по своему эбонитовому телефону. Вера поняла по репликам следователя, что тот убеждается в чьей-то окончательной готовности к некоему действию.
– У нас понятые готовы? – спрашивал, строго шевеля губами русский патриот. – Тогда мы идем.
Он вскочил и дал знак Вере. Она тоже вскочила, и эта пара, ненадолго скованная цепью процессуальных предписаний, зашагала по коридору.
…Вера очутилась в помещении, раза в три превосходящем по размеру следовательский кабинетик, с двумя окнами. В помещении оказалось так много людей, что Вера от неожиданности хотела задержаться на пороге. Следователь не дал ей этого сделать, продвинув под локоток в глубь большого кабинета. У дальнего окна стояли два молодых парня, которых Вера принялась было осматривать.
– Это понятые, – сказал следователь, поняв Верину ошибку. – А вот это, – продолжил он, поворачивая Веру лицом к стене, свободной от мебели, – не понятые. Посмотрите, гражданка Рядовых. Никого не узнаете?
Вера узнала сразу, почувствовав на какой-то момент даже благодарность к холодному следователю: он как бы сделал ей подсказку, входя в положение. Что, на самом-то деле, она видела в том парадняке? Что успела увидеть? Абрис лица без подробностей да, пожалуй, волосы… У стены перед Вериными глазами стояли три человека: русый, черный и лысый. Вера сразу остановила взгляд на русом мужчине – волосы по оттенку подходили. Верин обидчик лысым не был и не страдал принадлежностью к кавказской национальности. Оттолкнувшись от волос, Вера как бы опустилась к лицу, и ей показалось, что лицо – то самое… Потом, когда все уйдет в прошлое, Вера не раз поймает себя на мысли, что все эти волосы и лица – все это было чуть позже, как бы в конце мгновения. В начале же его, в самый первый момент, когда она взглянула на трех мужчин у стены, она словно зацепилась за ответный взгляд живого экспоната, оказавшегося именно русоволосым. Двое других, черный и лысый, взирали на Веру абсолютно спокойно, даже отрешенно, как, может быть, выразилась бы Вера Рядовых, не будь она простой вагоновожатой. Что же до русого, с лицом, немножко похожим на лапоть, он взирал на потерпевшую, силясь прикинуться спокойным. Но… То ли ему не хватало актерского таланта, то ли при любых талантах и способностях мужчине не дано скрыть от женщины свой страх, но Вера почуяла, что русый боится, Вера увидела, что он переполнен страхом, и этот страх, вопреки титаническим усилиям, пробрызгивается через глаза…
Очень трудно описать Верины чувства одним словом. Даже и двух слов навряд ли хватит для решения столь неблагодарной задачи. Испытывала ли она мстительную радость от сознания того, что негодяй пойман и теперь уже не отвертится? Да, испытывала. Хотелось ли ей поинтересоваться, каково ему, оставаясь вполне одушевленным, превратиться в чурку с глазами, в вещь, лишенную всяческой свободы? Каково ему теперь, когда его вынесли за скобки не менее решительно, чем сам он неделю назад вынес за скобки живую Веру Рядовых? Словно она не Вера, а лежалый товар из интимного магазина… Что и говорить, желание задать все эти вопросы у Веры присутствовало. Некое чувство сродни злорадству переживалось ею, как и благодарность судьбе за то, что, отдав Веру на поругание без всякой ее вины, судьба и обидчика не оставила в покое. И отвращение душило ее, и презрение к негодяю. Все это было, но было и еще что-то, мешавшее ткнуть в русого пальцем и громко, ясно и четко сказать: «Вот он, гад!»
Потерпевшая Рядовых, полуобернувшись к следователю, медленно подняла руку и показала на русоволосого мужчину, стоявшего крайним слева.
– Вот этот… вроде бы… – сказала Вера.
– Назовите себя! – звонко, так что все вздрогнули, выкрикнул следователь, засверкав холодными глазами.
Будь Вера любознательным иностранцем, изучающим знаменитую загадку русской души, она бы сильно продвинулась в своих изысканиях после этого выкрика. Ведь принято считать, что одной из главных составляющих неразгаданной души русского человека является тоска – психическое явление, изученное по сию пору крайне слабо. Так вот, после того как Вера нетвердо указала на русого мужчину, по его лицу расползлась именно тоска, овладев простодушной физиономией, как овладевает бледность лицом мертвеца. Ему было велено назвать себя, и он, с трудом разлепив губы, еле слышно выговорил:
– Петрищенко… Арнольд Васильевич…
– По каким признакам опознаете? – спросил следователь Веру.
Вера пожала плечом, не умея ответить.
– Похож… – полувопросительно сказала она.
– Узнаете по росту? – нажимал следователь. – По чертам лица? По цвету волос?
– По цвету волос, – тотчас ответила Вера, ибо это было единственное, что она могла сказать наверняка, не затрудняя свою совесть.
Вере было тяжело. Она прекрасно понимала важность своей сегодняшней роли, и именно поэтому ей было тяжело. Она узнала насильника, но когда следователь потребовал уточнить, по каким таким признакам она его узнала, Вера опять засомневалась. Собственно говоря, кроме волос, в чем она уверена? Да ни в чем…