Опознание. Записки адвоката
Шрифт:
– Вы почему Арефьева не привлекаете? – спрашивал Деревянко, сидя на казенном стуле перпендикулярно майору. Тот в ответ остервенело хватал папиросу, одной-единственной противоестественно глубокой затяжкой всасывал ее в себя, давил, как гниду, в пепельнице и тотчас хватал следующую. – Нет, вы на меня не дымите, – говорил Яков Андреевич, делая пятерней раздраженный взмах. Он и сам бы с удовольствием подымил, но следователь не разрешал ему курить у себя в кабинете. Не из вредности, нет, просто Деревянко никогда не просил у него разрешения. Он был выше этого и терпел. – Вы на меня не дымите, а скажите лучше, почему не привлекаете Арефьева?
– А за что его привлекать? – Майор так убедительно изображал спокойствие и невозмутимость, что становился похож на давно ограбленный скифский курган.
– Как это за что? Он «Запорожца» раздавил! – Яков Андреевич округлял глаза, поджимал губы и
– А кто его толкнул на «Запорожец»? – спрашивал он вкрадчиво.
– А и черт его знает кто, – простодушно отвечал Яков Андреевич. – Я не толкал. Если он сам мою бочку искал-искал и нашел, так это его вина.
– Он двигался четко по своей полосе движения…
– А по правилам надо ближе к правой стороне держаться!
– В правилах сказано, – следователь говорил уже во весь голос, – «по возможности ближе», а у Арефьева не было такой возможности!
– А чего ж он тогда ехал? Чего же он ехал, если видел, что не пролезает? Взял бы да остановился…
Майор презрительно прищуривался – Деревянко этого не видел, поскольку не имел привычки смотреть на собеседника, – и назидательно говорил:
– Гражданин Деревянко, надо иметь мужество признать свою вину, а не валить на других!
– Да-а! – вздыхал гражданин Деревянко. – Отмазался, видать, Арефьев. Ловкий, видать, мужик, знает, как подойти к вопросу.
– Что значит «отмазался»? Я вам сейчас меру пресечения изменю! Я вас арестую немедленно! – Пунцово-красный майор кричал, удавливая в пепельнице незакуренную папиросу. В его бешеных глазах плясали совершенно фантастические цифры кровяного давления. Я вмешивался, суетливо и, может быть, бестолково, но кое-как разводил бойцов. До следующего раза.
Деревянкину методику ловли блох в густой шерсти обвинения я ввел в разумные рамки, и Деревянко меня послушался. Его разум возобладал тогда над трудным характером. Я сумел объяснить ему, что иезуитское умение перетолковывать в свою пользу мелкие детали мало что дает. Мелочи, даже сложенные в кучу, остаются мелочами. Невозможно дергать за все концы сразу. Нужно найти звено, потянув за которое, вытягиваешь всю цепь. Нужно нащупать несущий элемент конструкции обвинения, выбить его, и тогда обвинение рухнет. Деревянку жутко раздражали показания свидетелей. Он их всех без разбора называл врунами и негодяями. Свидетели докладывали следствию, с какой, по их мнению, скоростью ехал КамАЗ Арефьева, с какой – битумовоз Деревянки; выносило ли бочку на встречную полосу; где произошел «контакт», где стоял «Запорожец и т. д.
Эти показания, то есть слова, составляли девять десятых доказательственной базы. А слова, хоть их и много, не остаются ли пустым звуком? Звоном монеты, которым один хитрец когда-то расплатился за запах жареного мяса? Тем более по делу о ДТП! Ведь показания свидетелей о ситуации, состоящей сплошь из движущихся объектов, которые несутся навстречу друг другу или убегают один от другого, не слишком достоверны. Особенно если свидетели находятся внутри движущихся объектов и думают каждый о своем, а совсем не о том, как бы чего увидеть и засвидетельствовать. Единственную свидетельницу – бабу Зину, стоявшую неподвижно со своими яблоками совсем близко от места происшествия, разбил паралич с потерей речи, так что допросить ее было невозможно. Единственной уликой, способной подтвердить либо опровергнуть мемуарную прозу свидетелей, был дугообразный след колеса, достаточно заметный, чтобы его нанесли на схему ДТП. След начинался и заканчивался на стороне движения битумовоза, но вершина дуги запечатлелась на встречной полосе. Если след достоверен, значит, свидетели правы, бочку действительно вынесло на встречную полосу, столкновение произошло именно там, и Деревянко виноват. Если след недостоверен, всякая вещественность обвинения исчезает, остаются слова, и доказательств вины Деревянко нет. Неоспоримых доказательств во всяком случае. А при санкции от пяти до пятнадцати лет суду понадобятся именно неоспоримые доказательства. Деревянко ведь не чиновный расхититель народного добра, «сданный» под суд по разнарядке обкома для показательной чистки рядов. Там было бы довольно одного факта «сдачи»…
След должен был стать точкой приложения силы. Выслушав мои соображения об относительной ценности доказательств, Яков Андреевич призадумался, невыносимо наморщил лоб и минут через пять провибрировал:
– Это не мой след. Виляла бочка, не виляла, а юзом колесо не могло волочить. Оно ехало. А след остается, только когда колесо юзом идет, не вертится. Не мой след.
Это было до того логично,
Разобраться со следом можно было только путем следственного эксперимента: пусть Деревянко прямо на месте событий вильнет бочкой так, как она виляла в глазах свидетелей, и посмотрим тогда – оставит колесо дугообразный след или не оставит. Когда я заявил соответствующее ходатайство органу следствия, олицетворявший его седовласый милицейский майор от возмущения с ходу преодолел барьер косноязычия, прочувствованно произнеся:
– Десять лет назад один мерзавец-водитель подавал назад свой фургон, во дворе. А за фургоном стояла девочка, три годика. Он ее и раздавил, как клюкву. Говорит, я ее в зеркало не видел, перед тем, как пятиться, подавал сигнал и все такое, а она, наверное, выбежала откуда-то одна, без родителей, вот и случилось. Сволочь, короче. Я его привлек. Он тоже про эксперимент свистел. Но посадили. И эксперименты не понадобились. А ваш адвокат Местечковер затаскал дело по кассациям-апелляциям и освободили мерзавца! А девочку кто оживит? Я вам отказываю!
В то время я еще стремился к идеалу интеллигентности, рефлексия бушевала во мне по всякому поводу, а то и без повода вообще. Когда майор умолк, я задохнулся от возмущения, захлебнулся милицейским ядом и поперхнулся собственными слишком многочисленными аргументами. Сделав столько дел сразу, я ничего не сказал майору вслух, молча встал и ушел.
Писать официальную жалобу прокурору не имело никакого смысла, но я ее написал. Так положено. Большое удовольствие – сочинять бумагу, обреченную на непрочтение! Дело между тем вместе с красиво исполненным обвинительным заключением пришло в прокуратуру, откуда ему предстояло переместиться в суд. Городской прокурор целиком и полностью доверял следственному аппарату, поэтому не имел привычки вникать в адвокатские, как он считал, кляузы и обвинительные заключения частенько утверждал не читая. Но фортуна улыбнулась моему клиенту, правда, одними глазами: накануне появления в прокуратуре дела о ДТП городской прокурор ушел в отпуск. К исполнению его обязанностей приступил заместитель. Я пошел к нему на прием и выложил все, чем безмолвно мучился в кабинете седовласого майора. Дело в том, что этот заместитель прокурора со своей, прокурорской, стороны карабкался к той же возрастной вершине, что и я. Тяга к свершениям была не пустым для его сердца звуком. По этой, видимо, причине, когда я закончил свои выкладки и попросил его – всего-то-навсего! – не подписывать обвинительное заключение «не глядя», он коротко ответил: «Хорошо, я посмотрю». Честно говоря, я не возлагал больших надежд на эти смотрины. Однако через две недели в консультации раздался телефонный звонок. Я взял трубку, и металлический голос, принадлежавший поклоннику адвокатуры в звании милицейского майора, отчеканил, если, конечно, можно чеканить рявкая: «В четверг – следственный эксперимент, хотите – можете участвовать!» И трубка была брошена с такой силой, что аппарат наверняка треснул.
Был не жаркий, но теплый летний день. Солнышко снова заливало место происшествия мягким рассеянным светом, не ослепляя, а только веселя. Но собравшиеся на узких обочинах мужчины не обращали на него внимания. Местная госавтоинспекция, собранная здесь едва ли не в полном составе, перекрыла движение по Московскому шоссе в обе стороны. Встречные транспортные потоки замерли, словно воды стремительной реки, вмиг остановленные жестоким морозом. Полукилометровый участок на северной оконечности населенного пункта под названием Кочки образовывал как бы полынью в этой замороженной реке. В полынье пребывал я, заваривший всю эту кашу и оттого робеющий; следователь-майор злой, но подозрительно спокойный; армия гаишников, понятые и водитель Арефьев. Обвиняемый Деревянко сидел в кабине своего битумовоза, готовый к бою. Мне была видна только его голова. В кепке набекрень Яков Андреевич походил на приблатненную Бабу-ягу, которая торчит, не смыкая глаз, в окне избушки и ждет, когда проезжий Иванушка-дурачок купит у нее задорого второсортной дурман-травы. Майор скомандовал старшему гаишнику, тот выбежал на середину шоссе и махнул полосатым жезлом. Из-под черного брюха битумовоза повалил дым, недолгое ворчание мотора перешло в гул и сразу затем – в громоподобный рев. Махина помчалась на нас. В условленном месте Деревянко вильнул рулем. Тягач дернулся из стороны в сторону совсем чуть-чуть, цистерна гораздо заметнее, а вот бочку-прицеп вымахнуло сперва на обочину, потом на встречную полосу. Это было слишком очевидно. Но столь же очевидно было и отсутствие следа!