Опознание. Записки адвоката
Шрифт:
Вера Рядовых, вагоновожатая трамвайного парка номер три, уверенной левой рукой сжимала луковицу контролера. Время от времени Вера нежным мановением увеличивала скорость, и тогда ведомый ею двухвагонный корабль новостройки выл и грохотал на стыках с громкостью баллистической ракеты. Рельсы, служившие кораблю фарватером и кильватером одновременно, фантастически изгибались во всех известных из евклидовой науки плоскостях, так что Верино судно, простое и надежное лишь в представлении непосвященных, подвергалось изрядной качке. Сидячие пассажиры, впрочем, за краткостью расстояния не успевали помучиться морской болезнью, что же до стоячих, тоже весьма многочисленных в этот пиковый утренний час, то они об этой болезни и не думали вовсе. Словно матросы, застигнутые штормом на открытой палубе, они хватались кто за что мог и друг за друга, отдавая все силы борьбе с рукотворной стальной стихией. Участок был сложный, а сегодня на него к тому же пал туман. Трамвай, ведомый Верой Рядовых, плыл, словно звезда эстрады, в белом безвредном дыму, то выныривая из него бледно-алым фантомом, то снова погружаясь, исчезая, оставляя
Трамвай огибал возрожденный Петербург с северо-востока. Слева от Веры медленным маршем проходили дома, похожие друг на друга, как бритые новобранцы; справа тянулась пустошь, не разрезанная, но лишь окаймленная с западной стороны ученически непрямой строчкой рельсов. Восточной границы не было видно из Вериной кабины из-за тумана. В ясные дни там торчали трубы ТЭЦ, сдержанно желтела песчаная гора, а чуть ближе вышагивали аистиной поступью столбы электрической железной дороги, уводящей в Карелию. Но сейчас, во мгле, пустошь казалась бескрайней, как половецкая степь, холодной, словно северная осень, и девственно-древней, будто мамонт-подросток, спящий вечным сном в вечной мерзлоте.
Не будь Вера так озабочена безопасностью пассажиров, не кури она так нервно в унисон своим мыслям, она бы наверняка о многом подумала, глядя на редкие полуживые кустики среди ровной долины. Верина историческая память, называемая в обиходной речи памятью поколений, выдала бы ей длинную вереницу образов тех, чья нога здесь никогда не ступала. Вера живо представила бы себе императора Петра Великого, который при всем своем неистовстве остановился километров на пятнадцать южнее и именно там, в дельте, выполнил свои ни с кем не согласованные обязательства. Едва ли император мог помыслить, что сей великолепный брильянт, ограненный им собственноручно, во всей своей дивной полночной красе будет впоследствии вставлен в оправу, неприлично безвкусную и массивную, как перстень-печатка на пальце бандита. Смутное время, кажется, отразилось на этих местах: здесь в самом деле было смутно, но ведь не в связи со временем, а как всегда. Карл Великий не преследовал здесь славян. Даже монголы, чьи дьявольские лошадки сравнимы разве что с джипами, даже эти жадные до чужого монголы не перескочили здешних болот, не охватили данную территорию кровавой мелиорацией, и самый невезучий из баскаков не принял под немытую руку мглистое северное безлюдье. Если прозревать сквозь туман столетий дальнейшую древность, неизбежно увидится Гай Юлий Цезарь, культурнейший писатель, взявший, говорят, семьсот городишек в одной только Галлии. Орлы его непобедимых легионов где только ни летали, глотнули даже британских туманов, так ведь британских же, не здешних. Даже по неосуществленным – в связи со смертью – планам продлить империю от океана до океана, даже по этим дерзким планам места, минуемые сейчас Верой Рядовых, не входили в диспозицию. Александр Великий, царь Азии, прошел насквозь всю Индию, одних только городов по имени Александрия основал, говорят, семьдесят; Александр знал об этих местах, но именно потому, что знал – и думать не думал здесь появляться. Ибо для него здесь располагался край вечного мрака, Страна Теней. Что, спрашивается, он тут забыл? Так что, если смотреть на дело с наивозможной объективностью, придется предположить, что единственной ногой, впрочем совершенно неисторической, которая все-таки здесь ступала в отдаленные времена, была, пожалуй, нога несчастного раба, бежавшего от притеснителей то ли из Старой Ладоги на юг, то ли из Новгорода на север.
Вот по таким-то местам ехала Вера Рядовых в кабине своего трамвая. Конечно, можно считать, что исторические реминисценции, так и не пришедшие Вере на ум, всего лишь звук пустой, нечто вроде чичиковских мертвых душ – пустота современного пространства наряду с удручающей исторической необитаемостью. Но считать так было бы ошибкой. Ведь пустошь, оставленную Верой по правую руку, такую невеселую и туманную этим потерянным утром, можно увидеть не пустошью, но символом покоренного пространства, вехой исторического прогресса! В гудении небрежно кривых рельсов можно услышать не только праведное возмущение качеством дорожного строительства, но ток времени. Смотря какие у субъекта глаза и уши. В любом случае с фактом не поспоришь: именно там, где не пропитывались сыростью знаменитые перья Александрова шлема, не ступал сапог Карла Великого, где даже вездесущий окрик царя-плотника не прорезывал густую отечественную мглу, именно там теперь едет уверенно двухвагонный трамвай усть-катавского завода!..
Вера остановила трамвай перед развилкой, означавшей исток проспекта Просвещения и близкий тупик проспекта Руставели. Ее левая рука, сжимавшая луковицу контролера, оставалась профессионально твердой. А вот безответственная правая, которой Вера держала сигарету, дрожала. Стоило трамваю остановиться, как Вера открыла дверь кабины и первую дверь салона, после чего сделала то, чего обычно себе не позволяла – швырнула окурок на улицу сквозь обе двери, едва не попав в мерзкого алкоголика, взявшегося невесть откуда. Впрочем, даже если бы попадание состоялось, если бы это исчадие тумана поймало недокуренную сигарету своим поганым ртом и проглотило бы ее со всеми ядовитыми потрохами, рискуя своей никому не нужной жизнью, Вера вряд ли обратила внимание на это драматическое событие. Она взяла ломик и вышла наружу, чтобы перевести стрелку. Утренний весенний воздух, полный запахов талой воды и просыпающихся листьев, ворвался в Верины легкие, и этот удар свежести был вдвойне ощутим после душной прокуренной кабины. О, этот весенний воздух! Если бы не события недельной давности, точнее, одно-единственное, но более чем достаточное происшествие, свалившееся на Веру неделю назад, как бы она радовалась этой свежести и этим ароматам… Сейчас, выйдя на воздух, Вера сжалась, как ударенная палкой собачонка, стиснула зубы, чтобы не дать воли слезам, резко, с каким-то даже остервенением перевела стрелку и вернулась в кабину, оттолкнув по дороге алкаша, продолжавшего противно извиваться у подножки. Чего он, вообще, хотел? Какие мотивы роились в убогой головенке?! Помочиться на железное колесо? Залезть на трамвай?.. Черт с ним на самом-то деле!
То в высшей степени официальное, пугающее своей официальностью мероприятие, которое предстояло Вере через несколько часов, после смены, было напрямую связано с происшествием недельной давности. Вера, привыкшая ко всему на свете относиться ответственно и серьезно – почему и оказалась разведенкой в свои двадцать пять лет, – взяла себя в руки, плавно тронулась с места, в правое боковое зеркало проследила за тем, куда упал отторгнутый ей алкоголик – он мягко хлопнулся после длительных раскачиваний не под колеса, а наоборот, – закурила бог знает какую по счету сигарету и стала вспоминать. Ни за какие деньги она не стала бы этого делать, наоборот, сама бы заплатила за право забыть навсегда, однако сегодня, в связи с предстоящим мероприятием, Вера должна была вспоминать в самом прямом, буквальном смысле слова, так как к воспоминаниям ее сегодня подвигал гражданский долг… А к таким вещам, как было уже отмечено, Вера привыкла относиться с уважением. И она втягивала в себя сигарету за сигаретой и вспоминала, как неделю назад…
…Арнольд Васильевич Петрищенко, прапорщик внутренних войск, шел с работы домой. Он шагал по вечерней улице, покуривал дешевую сигаретку и размышлял о том, что, пожалуй, настало время уходить со службы и заводить свой бизнес. У размышлений, общих и абстрактных, имелось конкретное и твердое основание. Арнольд Васильевич вот уже несколько лет обслуживал следственный изолятор. За страх или за совесть он это делал? Философский вопрос, глупая софистика. Во всяком случае, не за оклад! За страх, за совесть, за черта с рогами, за свободу и демократию, но не за оклад! Только по уши деревянный Буратино стал бы вкалывать за чистый оклад на таком вредном производстве… Петрищенко же был нормальный мужик, в чем-то, может, и деревянный, но не по уши. Умел, как учили, изыскивать резервы; наблатыкался маневрировать между зеками и хозяином, начальником тюрьмы. Надо жить, надо-надо-надо. И зекам, и хозяину. И прапорщику Петрищенко! Как по-другому? Арнольд Васильевич легко расстался с невинностью, легко и довольно давно. Зеку нужна анаша? Какие вопросы, здесь все свои… Героин?! Тоже не проблема, но только будет подороже, риск! Авторитету бабу раз в неделю? Видали, какой привередливый, опущенных мальчиков ему не хватает! Но – платит, а раз платит – решим. Тюрьма неприступна только для посторонних. В них целят «калаши» охраны, для них стальные ворота, автоматические замки и бюро пропусков, похожие на шлюзы. Попробуй войди! Но для других, не бедных и таких своих, двери всегда открыты. Хоть раз в неделю, хоть семь.
И вот, по закону подлости, поселился в юрисдикции Арнольда один авторитетище. Полненький (значит, добрый), улыбчивый и богатый, почти как Черномырдин с Березовским. Звезды в ряд! Парад планет, блин! Должна же судьба хоть раз в жизни улыбнуться? Петрищенко с трудом сдерживал сердцебиение: это ж как свезло, как подфартило! В руках у Арнольда, простого российского прапора, забилась такущая рыбина… Акула! Авторитета засунули в камеру, где уже било хвостами двенадцать азеров, двенадцать! Видать, авторитет не хотел раскалываться, за что его и превратили в шпрот. Но авторитет – это вас не что-нибудь. Толстяк посидел в консервной баночке меньше недели, потом подозвал Арнольда Васильевича и прошептал ему в самое ушко: плачу по 100 баксов за голову и 1000 баксов за камеру, только уберите отсюда азеров, а ко мне поселите штук пять нормальных пацанов, не больше. Премия гарантируется.
Петрищенко посоветовался с руководством, прикинул маржу. Все, вроде бы, тип-топ. Камеру расселили. Подтянули к авторитету телевизор, видак, стерео и кипятильник. Началась настоящая жизнь, Петрищенко попробовал креветок! Только бы не решили вопрос в суде, молился про себя Арнольд Васильевич, только бы не выпустили толстяка! Но… Счастье не бывает долгим. Гестаповцы из службы собственной безопасности, шакалы в нашей шкуре, развели авторитета. Пообещали мягкий приговор в обмен на показания против непосредственного начальника Арнольда Петрищенко. Понятно, что сдать начальника можно было только через труп подчиненного. И добрый улыбчивый авторитет отдал Арнольда Васильевича, сказал под протокол, что, мол, телевизор и видак ему поставили бесплатно, а вот за кипятильник прапорщик Петрищенко вымогнул с беззащитного зека взятку в 3 доллара 17 центов…
Так что из тюрьмы надо было валить чем быстрее, тем лучше. И заводить свой бизнес. Дальше этой основополагающей мысли прапорщик никогда не продвигался: его умственных способностей всякий раз оказывалось недостаточно для придумывания конкретной разновидности бизнеса, которым хотелось бы заняться. И прапорщик шел по улице, вдыхая со смешанным чувством струящиеся со всех сторон ароматы набухающих почек новорожденной листвы, подозрительной шавермы и, конечно же, перепревших помоек, прежде накрепко замороженных, а теперь разом оттаявших.