Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Берд Кай

Маккиббин была мгновенно очарована простотой, любезностью и обаянием Оппенгеймера. «Я сразу поняла: все, с чем он связан, жизненно, — вспоминала она впоследствии, — и приняла решение. Я подумала: как здорово было бы работать с таким человеком, кем бы он ни был! Мне никогда не встречались люди подобной притягательной силы — действующей так быстро и так неотразимо. Мне был неведом род его занятий. Я подумала: даже если он копает канавы, прокладывая новую дорогу, я не прочь делать то же самое. <…> Мне очень хотелось быть рядом с человеком такой жизненной силы, излучающим столько энергии. Это меня устраивало».

Если сначала Маккиббин не подозревала, чем занимался Оппенгеймер, то вскоре стала

«привратницей Лос-Аламоса». В своем маленьком кабинете она приветствовала сотни ученых с членами их семей, прибывающих, чтобы работать на «холме». В некоторые дни ей приходилось делать сотни телефонных звонков и выдавать десятки пропусков. Она знала все и всех в новом поселке, но при этом только через год поняла, что там создают атомную бомбу. Маккиббин и Оппенгеймер станут друзьями на всю жизнь. Роберт обращался к Дороти Маккиббин по-свойски, пользуясь ее прозвищем Динк, и вскоре стал полностью доверять ее здравомыслию и оперативности.

В тридцать девять лет Оппенгеймеру можно было дать девятнадцать. Он по-прежнему носил длинные, черные как смоль, вьющиеся волосы, торчащие во все стороны. «Таких голубых глаз, как у него, я ни у кого не видела, — говорила Маккиббин, — глаз прозрачной голубизны». Они напоминали ей бледную, ледяную синь горечавки — дикого цветка, растущего на склонах Сангре-де-Кристо. Взгляд Роберта завораживал. Глаза — большие и круглые, под пушистыми ресницами и густыми черными бровями. «Он всегда смотрел в лицо собеседника, всегда отдавал все внимание тому, с кем говорил». Оппи по-прежнему говорил очень тихо. Хотя он мог рассуждать с большим знанием дела о чем угодно, Оппи сохранял очаровательный мальчишеский вид. «Когда что-либо производило на него впечатление, он восклицал “ух ты!”, и это “ух ты!” так приятно было слышать». Число поклонников Роберта в Лос-Аламосе росло в геометрической прогрессии.

В конце месяца Роберт, Китти и Питер прибыли на «холм» и поселились в новом жилище — одноэтажном доме деревенского типа, сложенном из бревен и камня в 1929 году для Мэй Коннелл, сестры директора школы-ранчо, художницы и по совместительству школьного завхоза. Хозяйский коттедж № 2 находился в конце Ванной улицы, названной так с непогрешимой логикой, потому что этот и пять других домов, сохранившиеся от бывшей школы, были единственными в поселке, где имелась своя ванна. Расположенный на тихой немощеной улице в самом центре новой общины, дом Оппенгеймеров был частично отгорожен от других домов кустами и даже имел небольшой сад. Всего две крохотные спальни да рабочий кабинет — никакого сравнения с хоромами на Игл-Хилл. Ввиду того, что школьное начальство принимало пищу в школьном буфете, в доме отсутствовала кухня. Этот недостаток по настоянию Китти вскоре был исправлен. Гостиная, однако, была удобна — с высокими потолками, сложенным из камня камином и гигантским окном из прессованного стекла, выходящим в сад. В этом доме семья прожила до конца 1945 года.

Первая весна обернулась для большинства новых жителей поселка кошмаром. Снег растаял, землю покрывала жидкая грязь, которая моментально налипала на обувь. В иные дни даже колеса машин застревали в грязи, как в зыбучих песках. К апрелю число ученых достигло тридцати. Большинство новоприбывших размещались в фанерных бараках с железной крышей. Оппенгеймеру удалось добиться от армейских инженеров небольшой уступки в угоду эстетике — расположение бараков было привязано к естественному рельефу местности.

Увидев новое место, Ханс Бете пришел в уныние. «Я был шокирован, — признался он. — Шокирован оторванностью от внешнего мира, шокирован убогостью зданий… все постоянно боялись пожара, способного зараз погубить весь проект». И все же Бете был вынужден признать, что окружающий ландшафт

отличался «абсолютной красотой. <…> Горы за спиной, пустыня впереди, горы позади пустыни. Был конец апреля, в горах еще лежал снег — чудесный вид. Но мы, конечно, были очень далеки от всех и всего на свете. Мало-помалу мы смирились».

Захватывающая дух красота природы отчасти сглаживала вынужденную убогость поселка. «Мы могли смотреть, что происходило за пределами стальной проволоки, — писала Бернис Броде, супруга физика Роберта Броде, — и наблюдать cмену времен года — осенью тополя покрывались золотом на темном фоне вечнозеленых деревьев, зимой наносили сугробы метели, весной распускались бледно-зеленые листочки, а летом в соснах шелестел сухой пустынный ветер. Только гений мог придумать основать поселок на вершине плоского холма, пусть даже многие толковые люди разумно доказывали, что Лос-Аламос не подходящее место для поселка ученых». Когда Оппенгеймер расхваливал красоту плоскогорья во время кампании по набору сотрудников в Чикагском университете, закоренелый горожанин Лео Силард воскликнул: «В таком месте ни один человек не сможет собраться с мыслями. Любой, кто туда поедет, тронется умом».

Всем пришлось менять заведенные привычки. В Беркли Оппенгеймер отказывался читать лекции раньше одиннадцати утра, чтобы иметь возможность общаться с друзьями до поздней ночи. В Лос-Аламосе в «техническую зону» приходилось являться к 7.30. Техзону, которую все попросту называли «зоной Т», окружал забор из проволочной сетки высотой 2,9 метра с двумя рядами колючей проволоки наверху. Военная полиция проверяла на входе пропуска-бирки разного цвета. Белые выдавались физикам и другим ученым, имевшим право свободного передвижения внутри «зоны Т». Случалось, что Оппенгеймер по рассеянности забывал о торчащих повсюду часовых. Как-то раз он въехал через главные ворота Лос-Аламоса и проскочил в зону, даже не притормозив. Встревоженный охранник выкрикнул предупреждение и сделал выстрел по колесам. Оппенгеймер остановился, вернулся задним ходом и, бормоча извинения, выехал за пределы зоны. Озабоченный безопасностью Оппенгеймера, Гровс в июле 1943 года письменно попросил ученого не ездить на автомобиле дальше нескольких миль и заодно уж «воздержаться от полетов на самолете».

Как и все остальные, Оппенгеймер работал шесть дней в неделю с одним выходным по воскресеньям. Даже в рабочие дни он носил свой привычный для этих мест гардероб — джинсы или брюки цвета хаки и синюю рабочую рубаху без галстука. Коллеги подражали его примеру. «В рабочее время я не видела ни одной пары начищенных до блеска туфель», — писала Бернис Броде. Когда Оппи шел утром в «зону Т», коллеги пристраивались следом и молча прислушивались к его тихому бормотанию о планах на день. «Как наседка с цыплятами», — подметил один из обитателей Лос-Аламоса. «“Поркпай”, трубка и странный взгляд создавали ему характерную ауру, — вспоминала двадцатитрехлетняя телефонистка женской вспомогательной службы. — Ему никогда не приходилось пускать пыль в глаза или повышать голос. <…> Он имел право потребовать, чтобы его соединили без очереди, но никогда им не пользовался. Другой на его месте был бы настойчивее».

Подчеркнуто неформальное обращение расположило к Оппенгеймеру многих тех, кто в противном случае чувствовал бы себя в его присутствии неуютно. Эд Доти, молодой техник в составе особого инженерного отряда сухопутных войск, после войны писал родителям, как «доктор Оппенгеймер несколько раз звонил по тому или иному поводу… и всякий раз, когда я отвечал в трубку “Доти”, говорил: “А я Оппи”». Манера поведения Оппенгеймера резко контрастировала с генералом Гровсом, требовавшим «соблюдения субординации и уважения». Оппи соблюдение субординации и уважение доставались естественным путем.