Оправдан будет каждый час...
Шрифт:
…После заключительного слова Т. Д. Лысенко с саморазоблачительными заявлениями выступили:
П. М. Жуковский: «Я признаю, что занимал неправильную позицию. Вчерашняя замечательная речь академика Лобанова, его фраза, прямо адресованная ко мне; «Нам с вами не по пути»,— а я считаю П. П. Лобанова крупным государственным деятелем, — эти слова сильно меня взволновали. Его речь повергла меня в смятение. Бессонная ночь помогла мне обдумать мое поведение.
Выступление академика Василенко произвело на меня также большое впечатление, потому что он показал, как тесно связаны мичуринцы снародом, как важно в этот период оберегать авторитет президента. Исключительное
С. И. А л и х а н я н: «Мне, как молодому советскому ученому, следует из всего того, что происходило здесь, на этой сессии, из всего того, что мною, как ученым, продумано, сделать основной вывод. Речь идет, товарищи, я обращаюсь здесь к своим единомышленникам…»
С места: «Бывшим или настоящим?»
С. И. А л и х а н я н: «И к бывшим, и к настоящим. Речь идет о борьбе двух миров, борьбе двух мировоззрений, и нам нечего цепляться за старые положения, которые преподносились нам нашими учителями».
И. М. Поляков: «Перестраиваться в «экстренном» порядке — это дело несерьезное для ученого, который серьезно занимается своей наукой, любит свою науку. По многим вопросам мне надо еще много и серьезно подумать. Если мы, например, спорим о борьбе за существование и отборе, то в этом ничего нехорошего нет, так как товарищеские споры в среде советских ученых по тем или иным конкретным вопросам науки могут быть только полезными. Но нужно понять главное и основное, что нам помогли произвести глубокий, коренной перелом в области нашей науки, показали, что мичуринское учение определяет основную линию советской биологической науки… И это надо своей работой доказать, а не просто декларировать».
Его заявление, единственное, не сопровождалось аплодисментами.
Легче всего было бы свысоты летупрекнуть кого-нибудь из раскаявшихся в малодушии. Думаю, что они внутренне так ине признали правду Лысенко и выступили не только ради спасения своих судеб, но потому, что в тот момент видели в Лысенко не просто монополиста и вульгаризатора науки, а человека, которому верят, за которым идут практики науки, массы. Сыграла роль и атмосфера сессии, когда вдруг начинало казаться, что добытое годами и опытами в самом деле неверно и ложно. Во всяком случае, нельзя принять осуждающую и безопасную бескомпромиссность после действия, смелость наблюдателей, которым не приходилось самим делать выбор…
В это время отец работал над монографией «Жоффруа Сент-Илер и его борьба против Кювье». Историк, философ в науке преодолел в нем экспериментатора.
По свидетельству видных наших профессоров Бляхера, Кедрова, Микулинского, Мирзояна, эта работа, «посвященная анализу жизни и творчества великого французского натуралиста Э. Жоффруа Сент-Илера, стала значительной вехой в развитии исследований по истории биологии. Этот труд Амлинского получил мировое признание. Историко-биологические работы И. Е. Амлинского были высоко оценены французскими учеными и отмечены памятной медалью за заслуги в развитии науки».
В те же времена взяться за анализ эволюционных поисков и идей Жоффруа Сент-Илера было делом нелегким, во многих отношениях рискованным.
Отецпринадлежал отечественной науке, рассматривал ее поиски и достижения в русле высочайших достижений мировой науки. Тенденцию принижения культурного и научного
В свое время Сталин сказал, точнее, написал, на рукописи горьковской сказки «Девушка и Смерть» личную историческую резолюцию: «Эта штука сильнее, чем «Фауст» Гете (Любовь побеждает смерть)». Горький вслух читал Сталину и приглашенным на эту встречу свою сказку. Один из писателей впоследствии рассказывал, что эти слова вызвали у Горького не радость, а краску стыда и смущения.
Он-то знал, что такое «Ф а у с т» и в его собственной жизни, и в мировой культуре. Вместе с тем, он чувствовал и себя достаточно крупным художником, чтобы не присваивать того, что ему не принадлежит, чтобы понимать, что сравнение этой сказки с одним из величайших творений мировой литературы звучит директивно, но с точки зрения истории и культуры, мягко говоря, неубедительно и даже трагикомически.
Лысенко руководил не только биологией, подобные ему были во многих областях отечественной мысли, культуры, науки. И вот уже лысенки от культуры пишут статьи о буржуазной ограниченности «Фауста» Гете по сравнению с великой сказкой всех времен «Девушка и Смерть». Они поднимали ее даже над «Гамлетом» Шекспира: ведь в оптимистической сказке любовь побеждала смерть, а у Гамлета, феодально-ограниченного и далекого от народа, смерть побеждала любовь, что было, конечно, исторически неверно.
Лысенки от культуры оценивали оперу Шостаковича как сумбур вместо музыки, громили Ахматову, Платонова, отторгали от отечественной словесности Достоевского, Цветаеву, Зощенко, Бунина.
Было просто и легко все дурное или кажущееся дурным приписать тлетворному чуждому влиянию… Даже слово «футбол» в свое время хотели переделать в «ножной мяч», но не привилось.
А рядом погибали удивительные работы великих русских художников XIX и XX веков; давно уже не существовал храм Христа-Спасителя; в церквах, памятниках русского зодчества, превращенных в склады, гнила картошка. Гоголь моего детства, восседавший в начале Гоголевского бульвара, печальный, ироничный, просветленный, с его невысказанным вопросом, обращенным ко всем нам, был снят, задвинут во двор, где его мало кто видит, заменен Гоголем, стоящим во фрунт, похожим больше не на Гоголя, а на сановитого генерала, только без эполет.
Многие вариации Лысенко задавали тон, диктовали, говорили от имени народа. Им противостояла руганная, оболганная, отбивавшаяся от их нападок, клеветы, давления, ярлыков несломленная отечественная интеллигенция.
Отец работал над монографией о Жоффруа необыкновенно увлеченно, растворяясь в его образе, как растворялся в Линнее, Кювье, Тимирязеве, Мечникове.
Кювье и Жоффруа — это была юность науки, ее гениальные прозрения как бы проверяли сегодняшний день, давали ответ на многие вопросы и обращались к будущему.
В конце сороковых — начале пятидесятых годов отец ждал изгнания из института, готовил себя и к худшему. Но работал, как всегда. Закончив лекции в институте, он отправлялся в научный зал Библиотеки имени Ленина, после этого сидел над рукописями ночами. В семь вставал и ехал на кафедру.
Странно, что в таком бесконечном напряжении у него находилось время для меня, в каких-то небольших просветах, перерывах между работой мы гуляли, разговаривали и беспрестанно спорили. Я, учившийся тогда в седьмом или восьмом классе, ниспровергал авторитеты и искал самого главного. Самого главного поэта — им был для меня Лермонтов, самого главного художника — им был сначала Репин, позже Врубель… Все остальные уходили на второй план.