Опрокинутый купол
Шрифт:
– И к какому выводу ты пришел?
– К выводу? Скорее, к подозрению. Наверняка это глупо звучит, но… может быть, мои воспоминания связаны с моим прошлым воплощением?
Он начал мерить нашу гостиную длинными шагами, запустив пальцы в волосы, – так он всегда делал в минуты сильного волнения.
– Такие случаи известны. Не так давно в нескольких газетах были сообщения о маленькой девочке из Индии. Она не умела ни читать, ни писать, и ее родители всю жизнь провели в глухой деревне, где грамота не в почете… Но однажды она начала рассказывать о принцессе Бхрикутти Непальской, которая правила страной в конце девятого века. И рассказывала с удивительными. подробностями (позже они подтвердились – нашлись письменные источники в одной из древних библиотек).
Я видел, что Глеб был крайне взбудоражен. История о принцессе, всадники на пустынном шоссе, серебряная стрела, мои собственные видения (пастушок, будто сошедший с картины Нестерова, придорожный камень и древний тракт, уходивший в никуда) – и (проклятое материалистическое воспитание!) неверие… Плевать даже на девочку из деревни, затерянную среди джунглей, – наверняка придурковатые родители возжаждали увидеть в газетах свои фотографии и выдрессировали чадо в соответствии с задачей. Если бы…
Между тем он не сел – рухнул в плюшевое кресло и закрыл лицо руками в каком-то слепом жесте отчаяния.
– Я любил ее, понимаешь? Я не мог ее предать.
Я вдруг прозрел.
– Ты хочешь сказать, что в рукописи, которую ты положил в основу сценария…
– Да, да… Житнев был надежно спрятан среди озер и чащоб, и Батый никогда не нашел бы туда дороги.
– Но ведь нашел же…
– Потому что ему подсказали. В Кидекшской летописи сказано, что Белозерский и Новгородский князья вступили в сговор и открыли путь татарам к Житневу, и те не пошли дальше на север, к Новгороду, а повернули на юг от Игнач-Креста. И Житнев был уничтожен. – Он помолчал. – Вернее, якобы воды священного озера Житни укрыли его – как Светлояр укрыл град Китеж.
– И тебе пришла в голову мысль, будто в прошлом своем воплощении ты был князем Олегом, – закончил я.
– Мысль пришла Марку Бронцеву, после того как он «поработал» со мной.
– Этот ведьмак, черт бы его побрал… Глебушка, ты просто начитался древних сочинений. Помнишь, в детстве нам снились кошмары после гоголевского «Вия»?
Он посмотрел на меня долгим взглядом. И тихо сказал:
– Знаешь, мне меньше всего хотелось бы быть каким-то необыкновенным – в этой области, я имею в виду. Мне бы не хотелось, чтобы обо мне писали газеты, как о той девочке. Мне вовсе не улыбается мысль, что я помню свое прошлое воплощение (прав был Вайнцман: это скорее проклятие, чем дар божий). Но я ничего не могу с собой поделать.
– Расскажи, как все это началось, – попросил я. Легкая улыбка тронула его губы.
– Началось обыкновенно. Я в то время учился в Москве, на курсах. Наш семинар вел один известный кинорежиссер. Чем я ему приглянулся (нахальный желторотый юнец) – неизвестно. Но он относился ко мне… ну, почти как к собственному сыну. Я усмехнулся.
– Наверно, разглядел в тебе будущего гения.
– Э, гениев там и без меня было пруд пруди. Как-то раз он пригласил меня к себе домой.
…Они спорили о чем-то всю дорогу – от самого Дома кинематографистов до тихого переулка возле Патриарших прудов (метро «Маяковская», шум, гам, подземная толчея, эскалатор и свет, обширная площадь с памятником «поэту революции» напротив кинотеатра, где крутили, помнится, «Ночного портье»).
О чем именно шел спор – выветрилось из памяти, но о чем-то новаторском: ученик отстаивал свою точку зрения, мэтр (так звали на их курсе импозантного старикана в сером костюме и с тростью из какого-то южного дерева) не соглашался и яростно стукал той самой тростью в асфальт, будто надеясь проткнуть.
Все еще споря и переругиваясь, они вошли в тесный уютный дворик, обсаженный акациями и тополями, весь в легчайшем белом пухе, как в первом снегу, поднялись на третий этаж. Навстречу просеменили две маленькие древние старушенции, одетые по моде начала века: одинаковые белые чепчики, темные платьица, кружевные воротнички и манжеты. Они шли под руку выносить помойное ведро (дом был старой постройки, с лепными карнизами, львами на козырьке подъезда и горгульями на водосточных трубах, но без мусоропровода). Старушенции синхронно кивнули головками-одуванчиками с потешной серьезностью, мэтр в ответ приподнял шляпу, и Глеб, не удержавшись фыркнул.
– Они сестры? – спросил он.
– Родные сестры, – мэтр назвал фамилию, которая Глебу ничего не говорила. – В своем роде знаменитые личности. В молодости работали в Управлении внешней разведки, находились на связи с нашим резидентом в Харбине. Когда резидент провалился (сдало свое же руководство в Москве: какие-то закулисные. игры), обе попали в тюрьму, в камеру смертников. Потрясенный Глеб покрутил головой.
– Как же они выбрались?
– Их обменяли на шпиона, действовавшего при западногерманской миссии. Забавные девочки, как-нибудь я вас познакомлю. – И мэтр сосредоточенно завозился с ключами. Дверь открылась, длинная тень легла на порог. На девушке был шелковый халат с крученым пояском и свободными рукавами-крыльями.
– Ты сегодня рано, – сказала она. Подошла и чмокнула мэтра в щеку. – Здравствуй, дедуля.
– Привет, внучка. А это, так сказать, мой любимый ученик, познакомься.
Она скользнула рассеянным взглядом.
– Очень приятно.
Он тоже посмотрел и даже сказал в ответ что-то соответствующее случаю. Девушка улыбнулась – тонкие яркие губы, алые, без помады, улыбка для них с «дедулей» и не для них – только для себя.
– Значит, будущий Феллини?
– Со временем постараюсь, – сухо проговорил Глеб, чувствуя, что краснеет.
– Алечка, – подал голос мэтр. – Будь паинькой, свари нам кофейку.
Кофе был крепок и пахуч, колониальный аромат полз по гостиной, смешиваясь с пряным запахом сигары, которую курил учитель («Настоящая „гавана“. Один кубинский режиссер прислал в подарок – он сейчас готовит документальный сериал о Фиделе… Тоже, кстати, сидел в тюрьме – такие вот у меня знакомые подобрались»). Он откинулся на спинку старомодного кресла и завел разговор о «Глубине экрана» – автобиографическом романе Козинцева, недавно вышедшем из печати: заметки «на полях», о Максиме с Выборгской стороны, «Алых парусах» и «Короле Лире» – и как в одном человеке может уживаться столь разное… даже непреодолимо противоречивое? Плавно перешли на «Дон Кихота» – Глеб высказал свою принципиальную точку зрения касаемо Рыцаря печального образа:
– Да никакой он не печальный. Живет себе старикан в свое удовольствие. Надоело сидеть на одном месте – кликнул слугу (существо бесправное и угнетенное), надел медный таз на голову, поскакал играть в войну. Наскучила война – вернулся назад.
– Ну, это вы переборщили. А как же идеи утраченного рыцарства?
– Рыцари, я читал, вовсю жгли мирные селения и ловили младенцев на копья.
– Это же раньше, во времена крестовых походов… Кстати, вот вам великолепное поле для размышлений, можете использовать в будущей дипломной работе: мечты о прекрасной Дульсинее и подвиги в ее честь (поединок с ветряными мельницами и тому подобное) – и «коллеги» с крестами на плащах, разоряющие деревню бедных сарацинов. Богатый материал и бесконечные возможности аранжировок.