Опрокинутый рейд
Шрифт:
— Ты и тут разговаривать? В-вон! С волчьим билетом пойдешь! Ни на один завод по всей России не примут!.. И чтобы завтра же в городе и духа твоего не стало! Приставу скажу — знаешь куда тебя закатают?.. Вон!..
Было ему тогда девятнадцать.
Неожиданность! Поезд остановился у платформы, выход с которой преградила цепочка военных. Мануков метался от одного тамбура к другому, приговаривая:
— Удружили, тюхи-матюхи. Тифа только и не хватает. Не понимаете? Значит, вместе с нами
Страх одолевал его. В этом и было дело.
— На платформу — ни шагу, — наконец решил он, плотнее обматывая шарфом шею и на все пуговицы застегивая пальто.
— Как скажете, — согласился Шорохов. — Вам виднее.
— Легкий путь выбираете, друг мой…
Шорохов не ответил. Для него сейчас самое правильное было — больше молчать. В лесу Мануков это ему и советовал. Пусть пожинает.
— На улице не озирайтесь, — тоном приказа продолжал Мануков. — Веселее! Можете рассказывать анекдот. Смейтесь!
Спрыгнули на рельсы. Шли мимо искореженных товарных вагонов, через какие-то дворы, узкие промежутки между домами. Внезапно им открылась площадь, от края до края заполненная народом.
Гремели духовые оркестры. Над кепками мужчин, над косынками женщин развевались знамена. Одни из этих людей стояли, другие, собранные в колонны, шли ко входу в вокзальное здание.
— Так у них каждый день? — вырвалось у Шорохова. Мануков мотнул головой:
— Читайте! Чему-то же вас учили!
В разных местах площади на шестах были растянуты красные полотнища со словами: «Все усилия на подвозку хлеба!», «Товарищи железнодорожники! Всю энергию отдайте на подвоз хлеба рабочему классу красной столицы!», «Революционный привет рабочим заготовительных отрядов!», «Все усилия на борьбу с голодом!».
«На борьбу с голодом, — повторил Шорохов про себя. — В Москве голод?» В недоумении спросил:
— И что?
— Вам мало? Но хватит ловить ворон. Есть срочное дело.
В Москве было прохладно. Мануков поеживался еще в вагоне, однако тут он снял пальто, повесил на руку, стянул с головы кепку, взял ее так, чтобы стала хорошо видна пуговка на макушке.
Пробравшись сквозь толпу, они подошли к ступеням вокзального входа. Шорохов сразу понял: Мануков подает опознавательный знак. Но и сам должен что-то увидеть или услышать в качестве отзыва!
Кто этот отзыв дал, каким он был, Шорохов не успел заметить.
— Идемте, — сказал Мануков. — Куда?
— Туда, простите, где мы должны ночевать. Не под мостами же!
Шорохов не двигался с места, все еще пытаясь понять, с кем именно Мануков обменялся знаками. То, что здесь их встречали, удивительным не было. Значит, специальный курьер заранее выехал из Ельца, все в Москве подготовил, проверил и поспешил на вокзал с известием, что в том месте, куда они дальше направятся, где будут жить, полный порядок. Потому, видимо, им и пришлось
— Пойдемте! — услышал он нетерпеливый возглас Манукова.
Быстро пересекли площадь, нырнули в одну из улиц. Но там, заполнив не только мостовую, но и тротуары, навстречу шла колонна с оркестром: те же мужчины в кепках, пиджаках, поддевках, женщины в косынках — все очень молодые, лет девятнадцати-двадцати, — с красными флагами, полотнищами лозунгов, смеющиеся, оживленные.
Компаньоны остановились, пережидая, пока колонна пройдет. Презрительно хмыкнув, Мануков отвернулся к стене дома.
— Да-а, — приглушенно протянул он.
Шорохов тоже взглянул на стену. От самого низа и до высоты человеческого роста она была во много слоев залеплена плакатами. Тот, на который уставился Мануков, гласил:
«Рабочие! Работницы!
Деникинцы и колчаковцы расстреляли и сожгли четыре тысячи рабочих в Екатеринославе и Перми.
Теперь они ведут дьявольские подкопы в нашем тылу.
Они хотят сыграть на голоде, который они же вызвали.
Они хотят обмануть рабочих.
Берегитесь этих шпионов! Все начеку!»
— Да-а, — как и Мануков, проговорил Шорохов, подумав: «А нервишки-то у тебя не ахти».
Свернули в узенький, прихотливо изламывающийся переулок, миновали двор, в глубине которого была церковь. Пройдя еще немного, вышли на широкий бульвар.
— Кремль? — на ходу спросил Шорохов, увидев, что вдоль бульвара тянется высокая кирпичная стена.
Мануков не отозвался.
Местами стена была обрушена, кое-где к ней приникали сараи.
«Кремль?» — уже с непонятной тревогой удивился Шорохов.
Через несколько сотен шагов бульвар сменился обычной улицей, затем дома расступились. По площади, на которую они теперь вышли, густо валил людской поток, катились пролетки, середину ее занимал пересохший фонтан, очень массивный, украшенный чашей, которую поддерживали отлитые из бронзы фигурки детей.
— Лубянка.
Произнеся это слово, Мануков остановился.
Шорохов вопросительно взглянул на него.
— Вам ничего не говорит это слово? — продолжал Мануков.
— Мне? В Москве я не бывал сроду.
— Как будто для этого надо бывать! Вы не ребенок!
— Вот тебе на!
— И вы меня не дурачите?
— В чем?
— Как и в том, что за Кремль приняли стену Китай-города.
— А это что такое?
— Боже! — воскликнул Мануков. — За какие же грехи я должен иметь с вами дело!..
Они повернули влево. Широкая улица круто сбегала вниз. Пешеходы и здесь заполняли тротуары, мостовую. Тарахтели колеса телег. Там, где спуск прекращался, к улице с одной стороны опять примыкала площадь, а с другой — пыльный сквер с чахлыми кустиками и редкими деревцами. Достигнув этого сквера, Мануков дружески взял Шорохова за локоть: