Опускается ночь
Шрифт:
– Я решила, что не стану даже пытаться. Ведь любовь – это не то чувство, которое можно исчерпать. У него хватит любви и на меня, даже если он до сих пор любит ее, – произносит она тихо.
– Это очень мудро и чудесно сказано! Клэр, вы гораздо взрослее, чем я, – говорит Марчи. Клэр молчит в ответ, понимая, что в устах Марчи едва ли это комплимент. – И вы вышли за него в девятнадцать? Так вы были совсем девочкой!
– Полагаю, да.
– А вот мне хотелось пожить, прежде чем остепениться. Хотелось, знаете ли, осмотреться, составить себе мнение о претендентах. Но, возможно, я была диковатой.
– Я выросла в тихой деревенской части Англии. Там было не так много женихов, из которых можно было выбирать. На самом деле первыми познакомились с Бойдом мои родители
При этих словах глаза Марчи округляются.
– Вы позволили родителям выбрать себе мужа?
– Ну, не совсем так…
– Конечно нет, простите, я не хотела вас обидеть. Просто я уехала из дома в тринадцать, в этом все дело. Мне даже не представить подобной опеки.
– Я очень… – Клэр не может подобрать нужного слова. Она была ребенком, а потом сразу вышла замуж за Бойда и стала его женой; она знает себя лишь в этих ипостасях, и в момент перехода она была счастлива – все шло своим чередом.
Она была единственным ребенком в семье и появилась на свет, когда родители уже почти потеряли надежду: ее матери было сорок, а отцу сильно за пятьдесят. Клэр едва исполнилось восемнадцать, когда мать стала не по летам болезненной, тщедушной и день ото дня делалась все более рассеянной. Отца мучили боли в груди, и он пил таблетки – по пять или шесть в день, решительно жуя их каждые несколько часов, – хотя они, кажется, не очень-то облегчали его состояние. Подобно тому как сейчас она наблюдает за взрослением Пипа, так и во время учебы в школе, возвращаясь домой после длительного отсутствия, она ясно видела, как старость и немощь подкрадываются к ее родным. Гораздо острее, чем ее одноклассники, она чувствовала, что может потерять их, остаться в этом мире одна, и пустынные просторы неизвестного будущего пугали ее. Все это делало ее замужество похожим на брак по расчету или же бездумным жестом отчаяния, что было совсем не так.
– Я была рада, что он пришелся по душе им, и они тоже, конечно, были рады, что он мне приглянулся. – Марчи какое-то время молчит, и Клэр понимает, как невыразительно это звучит. – И я полюбила его, конечно. Постепенно я его полюбила.
– Ну разумеется. Он просто ангел. Такой мягкий! Я даже представить себе не могу, чтобы он вышел из себя. Вам, должно быть, все сходит с рук. А мне приходится быть начеку. Если Леандро взрывается, это настоящий вулкан!
– Что ж… я никогда не видела, чтобы Бойд вышел из себя, – говорит Клэр. Вместо этого он молча уходит в какое-нибудь недоступное место, где она не может до него добраться, и тогда мир становится хрупким и ненадежным, и они с Пипом остаются вдвоем, брошенные на произвол судьбы, ожидая, когда он вернется к ним. И вернется ли вообще? С последнего такого случая прошло пять месяцев, и сейчас она снова чувствует, как сгущаются тучи. Можно только надеяться, что она ошибается. – Как вы познакомились с Леандро? – спрашивает Клэр, меняя тему разговора, поскольку на лице Марчи по-прежнему написано недоумение, граничащее с жалостью.
– О, он увидел меня на сцене как-то вечером и влюбился прежде, чем я успела спеть хоть ноту. – Марчи снова улыбается и берет Клэр под руку, пока они поднимаются по лестнице.
Оставшись одна, Клэр тихо стучит к Пипу и открывает дверь. Дверь издает тот же мрачный скрип, что и в ее комнате. Пип сидит на широком подоконнике, глядя в темноту. Небо цвета индиго усыпано звездами.
– Как ты, Пип?
– Хорошо, Клэр. Я пытался выяснить, какие еще созвездия можно увидеть так далеко на юге, но не взял карту и совсем запутался.
Он поворачивается к ней. На нем пижама и зеленый халат, перехваченный поясом. И пижама, и халат уже коротки, и Клэр улыбается. Она подходит к нему и тоже выглядывает в окно. От Пипа пахнет зубной пастой и лавандовыми саше, которые она положила в их вещи.
– Боюсь, Пип, тут я ничем не могу тебе помочь. Ты знаешь, что в астрологии я полный профан.
– В астрономии. Астрология – это гороскопы и все такое прочее.
– Ну вот, это только
– Никакой ты не профан. Просто притворяешься, чтобы я чувствовал себя увереннее, – добавляет он проницательно.
– Ох, по мне, так звезды и звезды, сияют и радуют глаз. Что еще я должна знать о них?
Пип начинает рассказывать ей, сколько времени нужно свету, чтобы достичь Земли, и сколько существует разных видов звезд, какие из этих светящихся точек – планеты, сверкающую булавочную головку Земли оттуда можно было бы увидеть такой, какой она была годы назад. Потом начинает нести всякую чепуху, как бывает всегда, когда он слишком утомлен. За окном на улице горит несколько фонарей, свет выбивается из-за закрытых ставен. Голосов не слышно, никто не гуляет. Жители Джоя-дель-Колле рано ложатся спать.
Комната Пипа очень похожа на их с Бойдом спальню, но меньше и выходит на запад. Клэр хочет посмотреть, распаковал ли Пип вещи, и выясняет, что, как она и думала, чемодан убран в шкаф нетронутым. Она бросает взгляд на прикроватный столик, заранее зная, что там увидит, – эту вещь он достает всегда, куда бы они ни поехали: фотографию своей матери в серебряной рамке. Это студийный снимок, Эмма стоит у высокой жардиньерки с какими-то экзотическими ползучими растениями, сомкнув перед собой тонкие руки. Фотография сделана в 1905-м, за год до рождения Пипа, на Эмме модное закрытое платье; Пип утверждает, что помнит именно это платье, и говорит, что оно было потрясающего цвета, темно-красное, словно листья плюща в осеннюю пору, но на снимке оно выглядит темным и строгим. Лицо у Эммы серьезное, но не мрачное, тонкий овал со светлыми глазами и облаком вьющихся волос, высоко подобранных и ниспадающих на правое плечо. И хотя лицо ее застыло перед камерой фотографа, Клэр всегда чудится отсвет веселой улыбки на ее губах и в изгибе бровей. Клэр поднимает фотографию и разглядывает ее с интересом, подогретым вопросами Марчи. Это единственная фотография Эммы, которую она видела. Возможно, единственная уцелевшая. Эмма так же застыла во времени, как и дом, где они сейчас находятся. Клэр ясно видит, что Пип похож на мать, и только это сходство заставляет думать об Эмме как о реальном человеке – о женщине, которая смеялась и плакала, сердилась и любила, а не просто была лицом на карточке или призраком, преследующим ее мужа.
Пип оборачивается и смотрит на Клэр. Он не ощущает ни малейшего противоречия между своей привязанностью к Клэр и памятью о матери, и Клэр признательна ему за это. Он никогда не сравнивал ее с Эммой; никогда не бросал ей в сердцах: «Ты не моя настоящая мать». Есть вещи, которые вовсе не нужно озвучивать. Он никогда не обвинял ее в том, что его мать умерла, как могли бы в горе и замешательстве поступить другие дети.
– Интересно, пришелся бы ей по вкусу наш обед? – спрашивает он.
– Наверняка. Особенно жареные цветки цукини – я помню, ты говорил, что она любила пробовать все новое. Они были такими легкими. И нежными. Понравились бы ей мистер и миссис Кардетта, как ты думаешь?
– Думаю, да. – Пип на мгновение умолкает. – Мне кажется, она вообще доброжелательно относилась к людям. А мистер и миссис Кардетта очень гостеприимны, ты не находишь?
– Очень.
Клэр и Пип иногда рассуждают подобным образом, особенно оказываясь в непростых ситуациях, – пытаются угадать, что подумала бы Эмма, что она предпочла бы, как повела бы себя. Это способ удержать в памяти ее живой образ, чтобы у Пипа не пропадало ощущения близости с матерью, хотя на самом деле у него сохранились о ней лишь обрывочные детские воспоминания: цвет платья, длина волос, голос и тепло рук, апельсины, которые она любила, и запах цедры, исходивший от ее пальцев. Иногда Пип таким образом дает Клэр понять, что он думает о тех или иных вещах – трудных вещах, о которых ему не хочется говорить прямо. Иногда он заявляет, что Клэр и Эмма непременно поладили бы и стали бы близкими подругами, и это еще одна великодушная фантазия – что обе женщины могли бы одновременно присутствовать в его жизни.